Глубынь-городок. Заноза

— Сам знаю, что надо вам со мной говорить… Эх, Федор Адрианович!

5

Женю Вдовину Пинчук высадил у ворот гостиницы, крепко сбитого деревянного домика под густой

шапкой сливового сада.

Она оставила паспорт для прописки, показала свою командировку (“в том, что научный работник Е. В.

Вдовина…”), получила ключ от чисто выбеленной комнатки с одним-единственным окном, которое выходило

на травяной двор, заросший лиловым репейником, и, поразмыслив немного, отправилась побродить по Городку.

Незаметно день начал клониться к вечеру, и этот солнечный ранний вечер казался ей здесь

необыкновенно тихим; только деревянные тротуары поскрипывали под ногами. Она шла не спеша, оглядываясь

и подолгу поджидая прохожих, чтобы спросить дорогу.

На мосту остановилась, постояла, опершись о перила, послушала чью-то песню. Песня плыла по реке,

как лодка, все дальше и дальше…

Не кручинься, молодица,

В нашей хате сладко спится…

уговаривал кого-то вкрадчивый мужской голос. Она видела, как блестело в вечернем свете весло у лодочника,

но он ли это пел? Она не могла разглядеть.

Небо хату покрывает,

Ветер хату подметает,

Солнце хлебушек печет,

Дождик по воду идет.

Если плыть отсюда до Жениного дома, не одно весло сломалось бы в руках у лодочника, да и сами реки

сковало бы, наверно, толстым декабрьским льдом! Ей хотелось по-радостному удивляться величине земли

нашей.

Даже засыпая в тесной комнатке глубынь-городокской гостиницы, прикрывшись до подбородка байковым

одеялом, от которого пахло простым мылом и речной водой, она продолжала ощущать всю эту необъятность, а в

снах ее путались сегодняшний и вчерашний день.

На первом курсе университета, где шесть лет назад начинала учиться Женя, лекции по фольклору читал

покойный ныне профессор Шамбинаго. Отечный, грузный старик, с пристальным взглядом больной птицы, он,

тяжело дыша, взбирался на кафедру и, подперев голову, речитативом повествовал о прошлом веке, временах

своей молодости. Корифеев русского фольклороведения старик вспоминал по-домашнему, величая по имени-

отчеству, а академика Соколова, своего ученика, забывшись, называл иногда Юркой. Студенты смотрели на него

ласково и задумчиво, как на последнего мамонта, случайно задержавшегося на земле… Они уже не разделяли

взглядов его устаревшей исторической школы, но, должно быть, есть такой закон, что все-таки ни одна хорошая

жизнь не угасает прежде, чем не зажжет от своего огня другие.

Женя Вдовина, легкая на ногу, доверчивая, увлекающаяся, сама не знала толком, когда запал в душу ей,

горожанке, знакомый, казалось, только по курсу диалектологии простонародный говор, почему зазвенели в

ушах деревенские запевки, мешаясь с запахами скошенных трав?..

Нет, Женя Вдовина отнюдь не была еще ученым. Первый год аспирантуры прошел у нее без особого

блеска, а главное, без существенного отличия от студенческих лет. Она по-прежнему сдавала экзамены,

получала стипендию, выполняла общественные нагрузки, и такая жизнь пока что вполне удовлетворяла ее.

Она готовилась стать филологом, фольклористом, но о народном творчестве знала больше все-таки из

книг. Ни на первом, ни на втором и даже на четвертом курсе Женя не задумывалась еще по-серьезному о

будущем: пять университетских лет представлялись ей бесконечными. Ах, какой полной и счастливой казалась

ей жизнь, когда, сдав очередную сессию и отослав домой телеграмму, она сбегала по серым гранитным

ступеням центрального телеграфа, — и вот уже на ней нет больше никаких обязанностей! Только синий

июньский день без единого облачка, плеск весел на загородных прогулках, музыка по вечерам из парка

культуры и отдыха…

Женя привыкла жить так, чтобы никогда не оставаться одной.

— Не знаю, девочки, что буду делать потом, без общежития, — повторяла она, комически разводя

руками.

Она самоотверженно бегала по комсомольским, профсоюзным, физкультурным делам, была членом всех

существующих комиссий, выпускала факультетскую газету, а когда на курсе случалась какая-нибудь щекотливая

история, ее единогласно выбирали ходоком к декану.

— Женюрка, ты личным обаянием действуй, слышишь? — инструктировали провожающие уже у самых

дверей.

Женя успокоительно кивала, зажмуривалась, как перед прыжком в холодную воду, и с этой, еще не

слетевшей, отчаянной и легкомысленной улыбкой входила к грозному декану…

Аспиранткой Женя стала тоже легко и просто, как будто перешла на следующий курс. Ведь трудно было

бы представить университет без Жени Вдовиной! Никто не сомневался в ее способностях и прилежании; вот

только создана ли она быть ученым мужем — этого пока еще никто не знал: ни она сама, ни ее научные

руководители. На полесскую командировку Женя согласилась, не раздумывая, хотя по плану у нее значилась

совсем другая тема. Но она просидела вечер над картой, и названия рек — Глубынь, Струмень, Ясельда, Горынь

— заворожили ее.

На вокзале впервые за всю жизнь ее провожало не двадцать человек, как обычно, а только один. И этот

один сказал на прощание что-то такое, от чего Женя непривычно примолкла и задумалась, стоя с блуждающей

улыбкой у вагонного окна.

Далеко-далеко остался перрон… Пролетали верстовые столбы, углубляя разлуку. Корабельные сосны,

заслонив небо, сомкнутым строем подступали к самому полотну…

До областного города в купе ехали вчетвером. Большой, плотный человек с глубоко посаженными

медвежьими глазками и круглой бритой головой оказался директором по топливу, работником областного

значения. Через каждые десять слов он любил повторять, не то хвастаясь, не то прибедняясь:

— Мы, полещуки…

Однако, когда Женя заговорила со своей попутчицей — вчерашней студенткой, завтрашним врачом — о

далеких назначениях, он кровно обиделся и за Сибирь.