Глубынь-городок. Заноза

нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.

Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.

От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только

усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего

другого Ключарев от него не требовал.

Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал

Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его

молчаливо “терпел”, было много презрения.

Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но

их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.

А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной,

что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за

то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.

И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком,

— Дмитрий Иванович Якушонок.

Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто.

Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!

Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и

это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-

нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую

настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый

блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.

Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже

ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в

крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий

лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд — Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они

ему.

Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным

движением, словно он хотел сказать: “Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?” Но самым главным в его лице

был все-таки рот. Крупно прорезанный — верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, — всегда сжатый, даже в

минуты покоя, он придавал ему выражение энергии, постоянной готовности к бою и неусыпного внимания.

Якушонок говорил требовательно, громко, звонким, слегка носовым тембром, весело, уверенно; к нему

нельзя было не прислушиваться.

“Не-ет, — подумал Ключарев, — он не создан терпеливым. Ему трудно перемолчать, выждать. Если б он

мог ухватить все дела собственными руками, он бы, наверное, был счастлив. Он слишком прямолинеен. Есть ли

эго признак цельной натуры? Не знаю”.

Они поговорили полчаса, не больше. Якушонок сказал, что начнет с того, что завтра же поедет по району,

а в райисполкоме будет принимать пока только два дня в неделю. Казалось, все у него уже было четко

распланировано. И Ключарев одобрил это.

— Будем, значит, работать? — полувопросительно сказал на прощание Якушонок, снова протягивая руку.

Ключарев кивнул со странным облегчением, которое, казалось, шло вразрез со всем тем, что он

испытывал вначале.

В один из последующих дней секретарь райкома созвал уполномоченных по подписке газет и

председателей сельсоветов: почему плохо идет эта подписка? Второй секретарь был в отпуску, и дела

пропаганды пока что тоже лежали на Ключареве.

Кроме уполномоченных и председателей сельсоветов, в райком пришел старый письмоносец, из тех, кто

в течение многих лет с точностью хронометра шагает по своему кварталу и втайне тоскует по строгой, красивой

почтальонской форме — символу его высокого назначения. Собралось и молодое племя: три востроглазые

девчонки в стоптанных босоножках; они успевали облетать город в полчаса и, прежде чем отдавали газету

подписчику, уже знали ее наизусть — так велика была их жажда большого мира!

Уже начался было разговор, как вдруг под рукой у Ключарева зазвонил телефон.

— У вас, кажется, собраны сейчас председатели сельсоветов? — спросил Якушонок. — И

уполномоченные? Так. По какому же вопросу?

— Вы чем-то недовольны? — спросил Ключарев, чутко уловив, как на том конце провода воцарилась

странная тишина.

— Да, — отозвался не сразу Якушонок, — я всегда бываю недоволен, когда люди обращаются не по

адресу. Зачем же тогда существуем мы, если даже такие вещи делать через голову райисполкома? — Он

сдерживался изо всех сил, но раздражение все-таки прорывалось.

На секунду и Ключарев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.

— В райком партии всегда обращаются по адресу, — с придыханием выговорил он. Но, не успев

докончить этой фразы, уже понял, что ее не следовало говорить.

Якушонок тоже, должно быть, почувствовал, что взял не тот тон.

Несколько секунд они оба сжимали безмолвные трубки.

Пауза затягивалась. Письмоносцы примолкли, вопросительно поглядывая на Ключарева.

— Я вас прошу, Дмитрий Иванович, — глуховато начал секретарь, — прийти сюда, поскольку уж мы

сегодня собрались в райкоме, и обсудить эти вопросы совместно. Товарищи рассказывают много поучительного.

— Хорошо, — тотчас с облегчением отозвался Якушонок. — Я приду.

В голосе его прозвучала самолюбивая нотка удовольствия от своей крошечной победы, и щедрая

готовность забыть ее и не кичиться больше, и еще какое-то подспудное, только что нарождающееся чувство.