Глубынь-городок. Заноза

вопросом: “А может, все-таки сработаемся, товарищ Валюшицкий?”

Кузница за высокими хлебами звенела стуком молотков. Уже шагов за сто к запаху травы и спелых

колосьев примешивался запах жести, угля и угара. Зубчатые бороны и деревянные остовы жаток дополняли этот

“индустриальный” пейзаж посреди готовых к жатве полей. Якушонок и Валюшицкий переступили порог,

громко поздоровались. Мехи задышали медленнее. Подошел кузнец с картузом в руках, обожженным искрами

(в углу, в синем дыму, полыхал горн), сказал в сердцах:

— Мы свое дело делаем, у нас все исправно, но что дальше, за то мы не отвечаем.

— Как не отвечаете? Неужели допустите, чтоб работа ваша по ветру пошла?

Из боковушки выглянул на голоса столяр, показал председателю колхоза лист фанеры:

— Из сельсовета принесли, говорят: нужна доска показателей по уборке. Самое важное это дело сейчас,

говорят…

Валюшицкий побагровел от возмущения.

— Ах, холера их матери! Доска важна для уборки? А жатки? Один день погоды — и у меня все зерно на

земле! Ты бы этот сельсовет послал…

Он вдруг оглянулся на Якушонка.

Тот подошел ближе, слегка покачиваясь на носках.

— Жать пора? — спросил у столяра.

— Пора, — ответил столяр, сокрушенно почесывая в пегих, разноцветных волосах.

— А вы что думаете делать?

— Да вот сам не знаю, что… Чи доску эту, чи жатки.

Якушонок крепкими веснушчатыми руками с короткими пальцами и широкими ногтями поднял лист

фанеры, оттащил его в сторону, на груду стружек.

— Жатки, товарищ, только жатки.

2

В Братичах новый дом правления колхоза был построен так, что окна его лицевой и тыльной сторон

вырубили по одной прямой, поэтому он просматривался насквозь.

— Любикова сейчас там нет, — сказал какой-то проходящий мимо колхозник, когда Якушонок начал

подниматься на крыльцо. — Он, по-моему, возле силосорезки. Кликнуть кого-нибудь из ребят, чтоб вас

проводили?

— Попробую сам добраться. Только покажите, в какую сторону.

Любикова он нашел в самом деле у силосорезки.

Они обменялись рукопожатием под такой отчаянный стук машины, что можно было только улыбаться

друг другу, а слов все равно не разобрать. На одежде и в волосах Любикова застряли пахучие травяные обрезки,

весь воздух выл и кружился зеленой метелью. Моросил дождь, травы пахли особенно пряно, так что даже

захватывало дух.

— Дикорастущие! — прокричал Любиков. — А другие ямы кукурузой, суданкой заложим.

Они отошли в сторону и заговорили так, словно продолжали полчаса назад прерванный разговор. В

отличие от Валюшицкого никакой настороженности у Любикова не было. Он смотрел спокойно,

доброжелательно.

— Вот жалко товарищ Якушонок, не смогу я вам сейчас поля показать: у нас на сегодня правление

колхоза назначено.

— Так у меня машина, — предложил было Якушонок, — тем более, пока соберутся…

Любиков покачал головой.

— У нас не опаздывают, — просто сказал он, — да и мне самому переодеться, побриться надо. Не в

таком же виде идти! — Он похлопал себя по выцветшей гимнастерке, рябой от мелких оспинок дождя.

— Ну, нельзя, так нельзя, — согласился Якушонок, которому всегда нравилось, чтобы человек был

хозяином на своем месте. — Не вам ко мне применяться, товарищ Любиков.

…Когда Якушонок шел с Любиковым к правлению, где осталась его машина, между огородами, за

высокой коноплей, он увидел целый частокол крестов. Все они были одинаковы: в два человеческих роста,

массивные, и стояли так тесно, что касались друг друга перекладинами, как солдаты в строю. Некоторые были

перепоясаны, по старому обычаю, передниками, истлевшими от дождя и снега (бог знает, каков был их

первоначальный цвет!), — даром богомолок.

Зоркие глаза Якушонка различили под старым орешником за тонкой сеткой мелкого дождя человеческие

фигуры.

— Что это? Умер кто-нибудь? — спросил он.

Любиков досадливо поморщился.

— Да нет. Просто опять этот старый черт приехал.

— Кто?

— Поп. Кандыба. С утра бегают бабы по хатам, собирают ему…

— А вы?

— Что я? — Любиков раскрыл глаза.

— Как смотрите на это, говорю?

— Так при чем же тут я? У нас религия…

— Знаю. Отделена от государства. Пройдемте-ка туда, товарищ Любиков.

Любиков замялся.

— Неловко как-то, Дмитрий Иванович. У них, может, богослужение или еще что.

— Ну так что же? Мы ведь не с милицией идем. И вообще, кто здесь хозяин? Кандыба или мы?

Председатель исполкома имеет право интересоваться всем, что делается в его районе. — Якушонок вдруг

вскинул бровь над прищуренным глазом. — Да вы трусите, что ли, этого попа?

От насмешливого тона Любикова передернуло. Он сжал зубы, совсем по-мальчишески засопел и пошел

напрямик, оставляя глубокие следы среди липкой грязи.

Якушонок аккуратно ступал по этим следам, усмехаясь за его спиной, и старался не запачкать ботинок.

Он вообще весьма следил за своей внешностью.

Кандыба давно заметил подходивших, но не прерывал своего занятия: мерно поднимал и опускал

тусклый, окропленный дождем крест. Его маленькая зябкая фигура сиротливо ежилась на ветру.

— Хоть бы под дерево встал, что ли, — неожиданно сказал Якушонок. — Не по возрасту старику…

Любиков изумленно обернулся: ничего воинственного не было в этот момент в Якушонке. Он шел

неторопливо, очень спокойно. Они остановились шагов за десять до орешника.

Богомольцы встретили их любопытным и настороженным молчанием. Помедлив немного для приличия,

Кандыба, наконец, обернулся и тоже посмотрел выжидающе. Взгляды их с Якушонком скрестились. И, как

когда-то Ключарев, Якушонок тоже подумал сейчас: “А он еще силен!”

— Здравствуйте, — сказал Якушонок, обращаясь сразу ко всем и не минуя этим приветствием Кандыбу.