Глубынь-городок. Заноза

должен уйти из Большан как человек.

— Будет из него человек, как же! — буркнул Снежко.

— Ничего, подождем. Перестрадает, опомнится. Сейчас ему водка горче горчицы, из одного упрямства

пьет.

— Всегда вы, Федор Адрианович, думаете о людях лучше, чем они на самом деле! — ввернула Надежда.

Остатки сна слетели с нее во время этого разговора.

— Неправда! — Ключарев вдруг так рассердился, что на лбу его вздулась жила. — Хуже не хочу думать,

вот что!

3

…Нет! Не триста шестьдесят пять дней в году! Их тысяча тысяч, если только сердце успевает

отсчитывать такой ритм. И солнце не однажды в сутки всходит над Большанами. Оно поднимается всякий раз,

когда Симины глаза встретятся с глазами приезжего учителя.

Она приходит к нему по вечерам в пустую школу, где рамы уже оклеены белой плотной бумагой, так что

ни один звук не вырывается наружу, и оба сидят по часу и по два над нотной грамотой.

Странный человек Василий Емельянович! Обычно он застенчив, часто краснеет, даже на уроках, если

ученик начинает путаться, — это рассказывал братишка, шестиклассник. Но как он строг и холоден с Симой,

как повелительно умеет взмахивать рукой на репетициях хора, и странно: тут его боятся все. А Сима, так та

просто холодеет от ужаса, если возьмет неправильную ноту!

Она всегда считалась лучшей певуньей в Большанах, привыкла к своей славе, но Василий Емельянович

словно не обратил на это внимания.

— Вам нужно заниматься, — сказал он скорее в укор, чем в похвалу, на первой же спевке хора.

Дмитро Мышняк, Симин нареченный, бросил было на него грозный обиженный взгляд, но учитель

безмолвно вскинул руку, и Мышняк замер, держа пальцы на пуговках баяна.

Дмитро и Сима считались хорошей парой.

— Поженятся, хату из песен построят и будут песнями сыты, — говорили о них на селе.

Симе и не нужен был лучший спутник, чем Дмитро Мышняк. А почему она стала ходить по вечерам в

школу, забывая гулянки и кино, так это же ясно: готовится праздник песни, Сима должна петь соло.

Мышняк уже не удивлялся новым словам, которые то и дело проскакивали в Симиной речи. И только раз,

распаленный девичьими намеками, он переступил порог учительской, грозно стуча сапогами. Но посидев

полчаса в стороне, послушав, убедился: нет, занимаются! Сима разучивает сольфеджио. И так ему стало вдруг

неприютно от этого сольфеджио, которое то лилось как ручей, то обрывалось по первому взмаху учителевой

руки, что он встал и ушел не прощаясь, сам еще не осознав хорошенько, что ему открылось в этот момент.

А ветер между тем уже мел по Большанам первые осенние листья.

И только когда у Василия Емельяновича был педсовет или еще как-нибудь занят вечер, Сима по-

прежнему приходила в клуб, подсаживалась к подругам и гармонисту. Но и в клубе ей уже не все нравилось

теперь.

— Надо у председателя просить, чтоб купили в Минске пианино, — говорила она. — Тогда можно будет

разучивать романсы. Мы сейчас разучиваем с Василием Емельяновичем один, “Средь шумного бала, случайно”

называется. Хотите, я и вас научу?

И, должно быть, впервые в истории русской камерной музыки интимный текст графа Алексея

Константиновича Толстого запели хором. Но пели как полагается: задушевно, задумчиво, грустно.

Умеют петь в Большанах! Недаром у них и фамилии на селе такие: Птицы, Чижи, Певцы…

Перед самым праздником песни Василий Емельянович сказал Симе, глядя в сторону, что вот незадача:

остались без гармониста. Она почему-то его не спросила ни о чем, досидела урок до конца, а потом побежала

разыскивать Мышняка. На этот раз это было трудно: как ни вслушивалась Сима, ниоткуда не доносились

переливы ладов.

Они встретились неожиданно, на темной улице. Глухо брехали собаки, и ни одна звезда не светила над

головой.

— Дмитро, ты ведь едешь в Городок на праздник? — спросила сразу она.

Он помолчал отворачиваясь.

— Нет.

И уже отойдя, крикнул:

— И гармонь я продал! Пусть тебе учитель теперь играет!

4

Женя Вдовина тоже познакомилась с Симой.

Это было в Братичах, куда Сима приехала на один день.

Был ранний вечер, солнце только что зашло, но все вокруг было освещено розовыми облаками. Женя

сидела на теплом крылечке и прислушивалась, как из хаты доносится колыбельная песня бабки Меланьи,

которой она укачивала Володяшку (ни Любикова, ни его жены Шуры не было дома).

А-а-а, спатки!

Прибёг котик до бабки,

Заморозил лапки.

Пытается у бабки:

Где погреть лапки?

Бежи, котик, на плотик,

Там погреешь лапки!

Песенка казалась бесконечной, как тесьма. Но на этой ленте возникали все новые и новые узоры:

Ладки, ладушки,

Прилетели птушки.

Сели на воротах

У червоных ботах.

На коленях у Жени лежал раскрытый блокнот. Иногда она записывала строчку и снова сидела

неподвижно, жмурясь или бесцельно следя за игрой света на облаках.

Высокие мальвы клали круглые розовые головы на плетень. Сильно пахло мятой из огорода.

Женя смотрела на холмистую равнину и думала — простая мысль! — что песни живут, конечно, не на

бумаге, не в толстых фолиантах, над которыми она просиживала уже два года в московских библиотеках, а

прежде всего на той земле, где их поют.

Ай, девочка Любочка!

Сахарная губочка,

Медовые щечки,

Серебряны очки…

слушала она улыбаясь.

И вдруг высокие стебли над плетнем бесшумно раздвинула обеими руками русоволосая девушка в белом