Глубынь-городок. Заноза

платочке, со щеками такими же розовыми, как мальвы.

— Здравствуйте вам, — сказала она по-местному.

Бабка Меланья вышла на крыльцо.

— Пришла, крестница, — не очень ласково проворчала старуха. — С утра в Братичах, а только сейчас

вспомнила про родню?

— Ох, крестненька! — сразу засмеялась девушка и уже перескочила плетень, безбоязненно обнимая

бабку и протягивая ей гостинцы в узелочке, связанном крест- накрест.

— Моя крестница тоже песни знает, — с гордостью сказала Меланья, оборачиваясь к Жене, — хоть не

больше меня…

— А вот уже больше, крестненька! — лукаво отозвалась Сима и исподлобья любопытно глянула на

Женю. — Я вас в школе в нашей видела, с Василием Емельяновичем, — застенчиво проговорила она.

За столом она пересказывала большанские поклоны и новости бабке Меланье.

— Помешался полын с травою, оженился старый с молодою, — неодобрительно отозвалась о ком-то

бабка и задумалась.

— Лета твои такие, Серафима, — торжественно сказала вдруг она, вставая из-за стола, и пошла в

боковушку за цветастую ситцевую занавеску, жестом приглашая обеих девушек.

Она открыла сосновый сундук с жестяными насечками — и оттуда дохнуло запахом старины. Вороха

холщовой и шерстяной домотканной одежды наполняли сундук.

— Ты у меня одна, — прошептала пригорюнившаяся бабка, — беречь мне не к чему. Чтоб тебе было на

щирое счастье, как замуж пойдешь. А моя молодость прошла; была як червона роза, стала як бела береза.

Она махнула рукой и принялась бережно выкладывать на лавку холщовые рубахи с косым воротом,

продернутым красной тесьмой; суконные жилетки — “крымзельки” — в металлических пуговицах; серые

суконные свитки, обшитые по обшлагам кожей; широкие, в несколько обхватов, тканые пояса из красных и

синих шерстяных ниток, с разводами и бахромой (такой пояс служил, бывало, нескольким поколениям

полещуков); шапки-маргелки, похожие на усеченный конус с завороченными кверху краями; а уже потом —

овеянные печалью! — женские наряды, предназначаемые бабкой Симе в приданое: сорочки с широкими

наплечниками с узкими обшлагами, холщовые юбки, кофточки со шнуровкой — или, как здесь называется,

“китлик” — и даже намитку: узкое полотенце с узорными концами. В бабкино время под намитку

подкладывалось ситечко вершка в два. Она надевалась на голову, и оба конца полотенца торчали вверх рогами…

Сима смущенно смотрела на это потускневшее сокровище.

— Сейчас возьмешь или после? — деловито осведомилась между тем бабка, готовая уже связать узел.

— После, — поспешно отозвалась Сима и крепко поцеловала Меланью в глубоко запавшие глаза. Они

сели на сундук, тесно обнявшись; старуха припала сухонькой головой к Симиному плечу.

— Крапива — постелька моя, соленые слезы — еда моя… — бормотала она, смигивая и глядя неотрывно

на холщовый платочек, памятный ей по каким-то давно прошедшим временам. — Так и прожила жизнь,

дочушки: как палый лист… Невестой была — Малашей суженый звал. На заручинах руки нам тем белым

платком связали. А замуж пошла: “Эй, поди, принеси!” После первого ребенка стал матерью кликать. Потом —

бабкой. Умирает он, а я сижу и плачу: “Чего плачешь?” — спрашивает. “Обидно мне, отвечаю. Жизнь прожили

— никогда по имени не назвал”. Отвернулся. Так и помер молча.

В боковушку вечер пришел раньше, чем во всем остальном доме; на половине Любиковых еще ярко

пламенели за окнами багряные мальвы, а здесь три женщины сидели совсем тихо, в полутьме, и уже не могли

разглядеть узоров на кофточках и фартуках, все еще разложенных по лавкам.

Казалось, это само старое Полесье пугливо выглядывало из поточенного червями сундука. Нет уж, бог с

ними, с узорными намитками, да и с песнями, в которых было больше слез, чем радости!

Женя нашла Симину руку и сжала ее. Та подняла тихие, задумчивые глаза.

“Да, так жили, — казалось, молча говорила она. — А я? Что-то станется со мной?”

— Ты будешь счастливой! — убежденно отозвалась Женя. — Милая Сима, у нас с тобой всё по-другому!

Ее вдруг охватило волнующее, ни с чем не сравнимое ощущение счастья: мы живем в хорошей стране!

Даже в самые трудные времена на ней лежит отсвет красного флага. Нет, мы еще не переступили порога. Мы

стоим в преддверии будущего, но его цвет и запах уже различимы сквозь утренний туман.

Женя почувствовала себя на какой-то миг старше и умнее, чем была на самом деле: ведь она отвечала за

Советскую власть перед этой полесской девушкой, родившейся еще в другом, чуждом нам мире!

Ей сделалось тесно в боковушке, пропитанной запахами сухих трав и старой одежды. Она поднялась и

откинула ситцевую занавеску.

— Давай, Сима, споем хорошую песню для бабушки, — предложила она. — Только тихо-тихо, чтоб не

разбудить Володяшку!

…Потом, когда уже Сима и Женя лежали вдвоем на толстой беленой простыне, из-под которой сыпались

на пол желтые соломинки, они слушали с одинаково сосредоточенными лицами как в репродукторе на

любиковской половине сначала долго гудели машины с Красной площади, потом куранты проиграли свои

четверти и, наконец, медленно, веско, как молот на наковальню, упал первый удар полуночи. Сима загибала

пальцы: один, два, три… Когда она дошла до шестого удара, Женя глубоко вздохнула и задумалась. Часы били

еще, но она уже не слушала. Она думала, заедет ли за ней завтра Ключарев, как обещал, и ложится ли сейчас

спать Костя Соснин или все еще занят по горло делами.

Накануне они долго бродили по селу, и только когда репродуктор на высоком столбе возле правления

передал прощальный бой курантов, Костя остановился и тронул Женю за руку.

— Ну, не хотите оставаться в Братичах, не надо, — досадливо сказал он. — Мы гордые, просить не

будем. Только обещайте: каждый раз, как услышите на Красной площади этот бой, отсчитайте пять ударов и на