Гномон

Это было очень приятное интервью — живое и ненаигранное. Мы поговорили об Аддис-Абебе и «При свидетеле», о том, как здесь жилось в семидесятые, и как стало теперь. Поговорили о том, как из художника я стал бизнесменом, а потом игровым дизайнером. Я был скромен и спокоен. Рассказал, как мучился с интерфейсами, тревожился о том, как мое искусство будет передаваться электронными дисплеями; об идее бесконечно воспроизводимых продуктов, которые позволили бы каждому получить уникальный опыт. Сказал, что немного боюсь того, что цифровая жизнь заменит аналоговые связи, но не настолько рад истории двадцатого века и первых десятилетий двадцать первого, чтобы считать, будто человечеству следует остановиться, не меняться и застыть в совершенстве. Если электронные устройства изменят наше мышление — пусть так, если только они нас сделают менее злобными, а не более.

— В связи с этим, — добавил я, — хочу кое-что всем сообщить. Вы не возражаете?

Интервьюер выглядел довольным, но слегка встревоженным. Я ободряюще ему улыбнулся и подмигнул, как добрый Санта-Клаус: мол, не волнуйся, милый черный дедушка ничего безумного не брякнет.

— Будьте добры, — сказал интервьюер. — Дамы и господа — Берихун Бекеле.

Я его поблагодарил, а потом в прямом эфире объявил, что решил основать собственную компанию по разработке программного обеспечения. У меня еще нет сотрудников, чернила на документах не просохли, но я уже готов сказать, что моя фирма займется созданием нескольких приложений — я к тому времени достаточно нахватался их языка, чтобы притвориться, будто у меня есть реальный план, — построенных на системе геолокации, встроенной теперь практически в каждое устройство. Пользователи смогут оценить свой опыт на улице, в барах и клубах, в разных видах общественного транспорта.

— То есть что-то вроде Foursquare, — заключил ведущий с понятным сомнением молодого человека, который увидел дедушку за компьютером.

— Именно так! — согласился я. — Только наши пользователи будут фиксировать случаи проявления ненависти. Для начала мы хотим создать обновляемую в реальном времени карту — вроде карты дорожных заторов — более-менее расистских районов и безопасных маршрутов, по которым можно добраться домой, отметки проявлявших расизм отделений полиции и местных властей, местного населения. У нас будет, конечно, рейтинг звездочками и прочее. В конечном итоге я хотел бы получить такую карту для всех, кто не относится к очевидно привилегированному классу, — для женщин, транссексуалов, небелых, для слепых и глухих и так далее, чтобы создать многоуровневую карту предрассудков и расизма. Но надо с чего-то начинать, поэтому первую версию я хочу назвать «Черный пешеход». У меня есть некоторые сомнения по поводу названия: оно как бы исключает людей в инвалидных креслах, но хочется что-то понятное и узнаваемое. Скачать приложение можно будет через месяц. А еще через месяц мы опубликуем первый отчет о состоянии дел в Британии на уровне улиц. Сможем рассказать, кто у нас в стране самые тупые, невежественные, лицемерные ребята — с точностью до нескольких метров.

Я поднялся с дивана и снял с лацкана радиомикрофон, хотя отлично знал, что у программы осталось полных четыре минуты эфира. Что ж, им и без меня будет о чем поговорить, а моя невежливость лишь сделает ярче заголовки. Я хотел сразу сойти с помоста, но почему-то задержался и услышал перешептывание в студии, а потом тихие, разрозненные хлопки. Я долго не мог понять почему. Видел, что камера работает: ее маленький красный глазок сверлил меня взглядом. А потом понял, что между мгновением, когда я встал, и тем, когда ушел, я каким-то образом поднял руку со сжатым кулаком и опустил голову, как Томми Смит и Джон Карлос в 1968-м.

* * *

Время вокруг будто разбилось на кусочки. Я вижу тот миг, четверть века назад, когда Майкл показал мне первое УЗИ.

— Смотри, это голова, — объяснял он мне. — Вот ножки, а вот большой пальчик. Она пальчик сосет. — Он поднял на меня глаза. — Пальчик сосет.

Я его обнял, и на секунду мне показалось, что он едва ли больше своей еще не рожденной дочери. Ему едва ли сравнялось больше двух или трех лет. Я чувствовал запах его волос, мог его поднять на руки, и он смеялся чистым смехом ребенка, который еще ничего не знает о смерти.

Сейчас я обхватил одной рукой Колсона. Чувствую ладонь Энни под своей, мы цепляемся друг за друга, чтобы его поднять. У меня уже болят плечи. Когда я был моложе — лет сорок назад, — я бы их обоих мог понести на плечах.

Я нужен Энни. Крошке на УЗИ. И через нее — Майклу. А через Майкла — Элени. Я не мог спасти Элени, но здесь могу — смогу — погасить этот долг. Мы все здесь, в горящем доме. Все пятеро вместе, и мы — одно. Как на моих картинах.

Я нас всех разворачиваю, иду в удушливых клубах дыма. Шаг за шагом. Воздух спертый и горячий. Можно умереть от ожога легких до того, как до тебя доберется пламя. Нужно идти.

В центре дома у меня есть комната, в которую им не пробиться. Небольшая, но нам хватит места, если мы туда дойдем. В убежище свой воздух. На троих хватит, но часов на десять, не больше. Этого довольно. О других проблемах подумаешь внутри.

Шаг за шагом, хоть дым густой, Колсон тяжелый, а Энни спотыкается. Она не плачет. Только не моя внучка. Ругается так, что молоко бы скисло. Хорошо.

Я нажимаю на металлическую панель, и мы все вваливаемся внутрь, падаем на пол. Дверь снова закрывается. Воздух, чистый воздух вокруг. Дышать. Думать.

Дым уже не проблема, жар — проблема. От настоящего огня трудно защититься. Многие думают, будто знают, что это такое, — у них ведь газовые плиты и мангалы во дворе, — думают, будто приручили огонь. Но даже небольшой пожар может быть смертельно опасен. Большой — размером с комнату, размером с дом — не просто больше. Пламя становится яростной и голодной силой, смертоносно-яркой. Если нас не вызволят отсюда быстро и пожар не потушат — мы тут заживо запечемся, как картошка.

Давным-давно в Аддис-Абебе я сумел пройти сквозь стены своей темницы и спастись.

Если подумать, я наверняка вспомню как.

Дайте двоих

Я наверняка вспомню как.

Инспектор лежит в кровати тихо и неподвижно. Она очень старается не шевелиться, совсем не думать. Позволяет образу улечься в мыслях. Движение — первая ошибка неопытного сновидца. Телесная активность стирает сон из памяти. Слишком много мыслей — тоже.

Будто весь ее разум стал шкурой, а сама она — охотницей, которая совершенно неподвижно лежит в засаде.

Я наверняка вспомню как.

Вот. Теперь запомнила все, что хотела удержать в памяти. Но Нейт ждет еще немного, чтобы сохранить не только поверхностные впечатления, но и внутреннее переживание: список вопросов, улик и подозрений.

Не произнося ни слова, она запоминает список и садится. Рука нащупывает ручку, инспектор начинает писать. На каждую запись она тратит немного времени. Глоссарий придет потом. Сейчас — лишь самое главное.

Берихун Бекеле написал пятичленную картину, которая, по всем статьям, находилась в Чертоге Исиды, связывая эти две линии нарратива. Компания Энни Бекеле называется «Огненные судьи», что связывает Диану Хантер непосредственно с Лённротом. Их мейнфрейм называется «Хребет», то есть «Огненный хребет»; такое название Свидетель выудил из записи допроса. Воображаемая игра, явно негативным образом изображающая Свидетеля и Систему, носила альтернативное название «Гномон». Как и «Огненный хребет», «Гномон» — демон для Афинаиды. Кириакос купил картину с акулой, которая называлась точно так же.

И это — случайно выбранное слово для наименования дела, которое она сейчас расследует.

Потом мы видим восточную роспись, а на ней — меня.

Невозможно. Невозможно. Невозможно. Как и сказала Афинаида. Может, это было предостережение, вся та сцена? Или издевка? Женщина в плену демона, сотканного из глаз. Чудовищного Свидетеля.

Проект «Гномон».

Нейт спрашивает Свидетеля, как файлу присвоили такое имя.