Гномы к нам на помощь не придут

Прошел целый месяц, прежде чем мне удалось взять новый отгул. Чтобы накопить часов, я стал работал сверхурочно. Тогда я все еще стоял за станком; это было еще до истории со складом. Наконец подхожу как-то раз к Морди и спрашиваю:

— Слушай, а когда ты в следующий раз в Ришон-ле-Цион едешь?

— Я там каждый четверг, — отвечает. — А что? В Ришон-ле-Цион, что ли, втюрился? Да, брат, второго такого города на всем свете не сыщешь. Даже Тель-Авив — и тот рядом с ним бледнеет.

— Слушай, — говорю. — А можно я с тобой тоже ездить буду? В последний четверг каждого месяца? Идет?

После этого отступать мне было уже некуда. Потому что, с одной стороны, я поклялся Хаимом и Ошри, а с другой — договорился с Морди.

3

Восемь часов утра. Я вынимаю из связки тетрадку, в которую все записываю, но тут вдруг мне говорят, что завод закрывается. Армия сообщила, что возможен ракетный обстрел. Оказывается, ночью несколько наших снарядов по ошибке попали в какую-то арабскую деревню, и теперь опасаются, что арабы нанесут ответный удар. Их радио сообщило, что погибла женщина и пять детей. В нашем районе всех отправляют по домам, и в восемь пятнадцать завод будет закрыт.

Я вместе со всеми выхожу из проходной и жду, когда приедет подвозка. Тальмон, который прибыл на завод буквально за несколько минут до этого, стремительно садится в машину и включает зажигание. Один из бригадиров у него о чем-то спрашивает, но он крутит руль, кричит: «Завтра. Пусть подождут до завтра. Не горит» — и уезжает. С такой скоростью слинял, как будто на заводе пожар.

Народ говорит, что на этот раз дело, по-видимому, серьезное. Ведь просто так целый завод закрывать не будут. Автобусы вон подогнали, людей по домам развозят. Но я, хоть убей, этого не понимаю. Ну на шиша, скажите, им нужно эту боеготовность объявлять? Ведь все равно же никто в бомбоубежище сидеть не будет. Особенно в такой день. Солнце вон так и сияет. И не жарко при этом. Как будто к солнцу подсоединили термостат, чтобы оно светило, но не жарило. Кто же в такой день захочет в бомбоубежище париться?

В поселке настоящее столпотворение, прямо как в большом городе. Вся дорога запружена машинами. Отовсюду едут автобусы, маршрутки, такси. Школа, детские сады, магазины позакрывались, и людей развозят по домам — учителей, воспитательниц, работников собеса. Через полчаса здесь останутся только жители поселка. За исключением тех, что уезжают в центр страны, к родственникам. Вон они, с чемоданами бегут.

Вместе со всеми я спускаюсь в бомбоубежище. Поначалу народ лузгает семечки, пьет кофе, ест принесенную из дома еду, но, когда еда и питье кончаются, люди начинают выползать наружу. Я смотрю на часы. Прошло ровно тридцать пять минут. Сначала выходят мужчины. Стоят на улице и курят. Не могут больше тут сидеть, вместе со всей этой детворой. Затем начинают вылезать и все остальные. Женщины идут к соседкам пить чай, а дети выходят на улицу и стоят рядом с отцами. Уже к десяти часам в бомбоубежище не остается ни одного человека. Люди разгуливают по улицам, словно они миллионеры, которым не надо работать. Папа Рафи и Шушан сидят в центре поселка и играют в нарды, а вокруг них столпилось человек десять. Стоят, следят за игрой, а рядом бегают их детишки. Даже глава рабочего комитета Реувен и тот стоит вместе со всеми и курит. На ногах — домашние тапочки, а физиономия довольная-предовольная — как у кота, объевшегося сметаной.

Ничего не поделаешь, так уж человек устроен. Пока жареный петух его в одно место не клюнет, ему кажется, что ничего не произойдет. Если, например, сейчас тихо, он думает, что и дальше так будет.

На часах полпервого. Я, как и все, слоняюсь по улицам. Руки у меня спрятаны в карманах. Я просто обязан прятать их от людских глаз. Никто ни в коем случае не должен их видеть. Взять вот, например, мой рот. Он полностью под моим контролем. Без моего разрешения из него не вылетит ни одного слова. Как у меня на складе. Или там, например, глаза. Они тоже меня беспрекословно слушаются. А вот руки — нет. Не могу я с ними справиться, и все тут. Делают все, что им вздумается, и постоянно меня выдают. Не знаю даже, куда их при людях и девать-то.

После поездки в Ришон-ле-Цион я на наш поселок даже смотреть больше не могу. И разговаривать мне здесь ни с кем не хочется.

Помню, в последний День независимости мы с Морди и малышами стоим и любуемся на фейерверк. И вдруг он говорит:

— Видишь вон те? Которые поднимаются выше всех? Странные они какие-то, честное слово. Смотришь на них, смотришь — и все время ждешь, что они взорвутся и из них что-нибудь вылетит. Но никогда ничего не вылетает. Падают на землю — и все.

И вот после поездки в Ришон-ле-Цион я думаю, что народ у нас в поселке даже еще хуже, чем этот фейерверк. И наш папа не исключение.

А может быть, мне сейчас к Морди сходить? Посидим, поболтаем. Я делаю несколько шагов по направлению к его дому, но останавливаюсь. Нет, не могу. Я должен вернуться на завод. Ведь сегодня же вторник, а по вторникам с семи до восьми пятнадцати я навожу порядок в ящиках своего письменного стола, после чего делаю записи в тетрадке. Пишу, сколько я за неделю отложил на квартиру, подсчитываю, сколько у меня накопилось всего, и смотрю, сколько мне осталось еще. И только после того, как убираю тетрадку обратно в стол, — только после этого мой рабочий день и начинается. Но сегодня, из-за боеготовности, я ни порядок в столе навести не успел, ни в тетрадку ничего не записал. Значит, мой день так и не начался. Нет, я просто обязан сейчас туда вернуться и это исправить.

Наш поселок находится на возвышенности, а завод стоит в низине, в промзоне. Через двадцать пять минут я уже оказываюсь внизу, у заводских ворот. В промзоне — мертвая тишина, как будто сегодня суббота. Хорошо еще, что у меня с собой ключ. Причем даже не один, а целая связка. Весом в полкило, не меньше. Я смотрю на небо, и мне вдруг становится страшно. Настолько страшно, что, когда я пытаюсь открыть ключом выходящую на улицу дверь склада, у меня ничего не получается. Рука дрожит так сильно, что мне приходится придерживать ее второй рукой. В прошлом году, на праздник Лаг ба-омер, «катюша» упала именно здесь, в промзоне. А что, если она опять сюда прилетит? Меня ведь здесь никто не найдет. Да и искать-то не будут. Скажут: «Слава Богу, что ракета упала не на поселок» — и на этом успокоятся.

Нет, долго мне здесь оставаться нельзя. Максимум пять минут. Зайду, запись в тетрадке сделаю — и назад.

Я стремительно вбегаю в подсобку, выдвигаю ящик стола, достаю тетрадку и вписываю сумму, которая накопилась за неделю. Неделя выдалась очень удачная: я собрал целых сто двадцать долларов. Всего у меня теперь семь тысяч. Тютелька в тютельку. Я еще раз проверяю свои подсчеты. Да, все правильно. Семь тысяч долларов. Ровно половина. Осталось еще семь тысяч — и я смогу наконец-то отсюда выбраться. Я ставлю дату — и вздрагиваю. Сегодня у меня день рождения! Мне исполнилось девятнадцать. И именно в этот день я дошел до середины своего пути! Я подчеркиваю дату двумя черточками. Господи, какой потрясающий день! У меня уже есть семь тысяч долларов — половина первого взноса за квартиру! У меня такое ощущение, будто я влез на вершину горы, смотрю вниз и вижу то место, где начнется моя настоящая жизнь. Все, что мне осталось сделать, — это спуститься по склону. И каждый доллар, который я откладываю, приближает меня к цели. Какое счастье, что я не пошел в армию! Сколько бы времени зря потерял.

Я смотрю на календарь, висящий на стене. Когда день кончается, я ставлю возле него икс; в конце каждого месяца отрываю страницу; каждый год вешаю на стену новый календарь. По календарю хорошо видно, как проходит время. А вот по часам — нет. Часы — они всё врут. Когда ты смотришь на циферблат и видишь, как по кругу движется стрелка, тебе кажется, что она делает это впервые. Как будто это самый первый час на Земле. По циферблату ведь не видно, что стрелка уже делала это и раньше. Поэтому ты и не чувствуешь, что время идет. Вот если бы стрелка была ножом и после каждого круга отрезала от циферблата маленький кусочек, тогда другое дело. Тогда каждый прошедший час оставлял бы на циферблате свой след, не проходил бы совершенно незаметно.

Прежде чем уйти, я подхожу к календарю, чтобы поставить возле сегодняшего дня икс, но когда я это делаю, то вдруг замечаю, что сегодня еще и моя дата по еврейскому календарю — четырнадцатый день месяца сиван. То есть сегодня у меня сразу целых два дня рождения — по европейскому календарю и по еврейскому. Вот это да! Две этих даты у меня еще ни разу не совпадали.

Но и это еще не все. Завтра, в пятнадцатый день месяца сиван, день памяти нашего отца! Почему же мама ничего не сказала? Обычно она напоминает мне об этом недели за две. Чтобы я успел подготовиться. И вдруг я осознаю, что она вообще со мной не разговаривает. Уже целую неделю ни одного слова от нее не слышал. Все время молчит да молчит. Сегодня, когда я проснулся, она посмотрела на меня так, что я испугался. А вдруг, думаю, я что-нибудь про квартиру во сне сболтнул? Нет, не может быть. Я ведь как сейф: все храню внутри. Почему же она тогда молчит? Вон и в бомбоубежище сегодня тоже. Вошел — а она на меня даже не посмотрела. Может, это из-за того, что я не устроил Ицику бар мицву? Может быть, она просто не знает, как со мной об этом заговорить? Она ведь знает, что я не папа, который ей ни в чем не отказывал. Вот и боится, что скажу «нет».