Гномы к нам на помощь не придут

Я вернулся на свой матрас. Если на бар мицве люди со смехом хлопали меня по плечу, то теперь все подходили ко мне со скорбными физиономиями и пожимали руку. Но говорили почти то же самое:

— Теперь, Коби, главой семьи будешь ты. Придется тебе становиться мужчиной.

Мамины братья, приехавшие на похороны из Ашдода, тоже сказали, что я должен быть мужчиной, а напоследок попросили:

— Ты уж, Коби, давай — ее тут одну не бросай.

Я понятия не имел, что им на это ответить, и мне хотелось только одного: чтобы они от меня отвязались. Пусть, думаю, идут лучше с мамой поговорят, или с бабушкой, или с папиными братьями. Я кивнул головой, опустил глаза, прикрыл лицо рукой и стал дожидаться, пока они уйдут.

Когда мы читали кадиш, я стоял рядом с папиными братьями и чувствовал, что не одинок. Я ведь не знал еще тогда, что произойдет потом; не знал, что через год они покажут свое истинное лицо; не знал, что они бросят нас с мамой одних, и я останусь единственным мужчиной в доме.

Месяца через полтора-два мама вернулась домой в слезах. Вместе с ней пришла Рики Амар. Она тоже в маминых яслях работает. Они сразу прошли к маме в комнату, а через какое-то время Рики вышла и пошла на кухню ставить чайник. Мы увязались за ней. А она и говорит:

— Дети, я должна вам кое-что сообщить. Ваша мама ходила в поликлинику, и ей сказали, что она беременна. Так что теперь вы должны ее беречь. Помните: ей нельзя перетруждаться.

В первый момент я ничего не понял. Как это — мама беременна? Как она могла забеременеть? Только потом до меня дошло, что это произошло еще до папиной смерти.

Как только я это понял, я ужасно на папу разозлился. Сам даже не знаю почему. Разозлился — и все тут. Он даже стал мне после этого противен. Вот, например, есть такие футболисты, которые, уже после того, как игра закончилась, подбегают к воротам и забивают гол. Их не волнует, что на поле нет игроков, а в воротах нет вратаря. Им главное — забить. И чтобы кто-нибудь это увидел. Но я таких футболистов терпеть не могу. Они вызывают у меня отвращение.

4

Я закрываю тетрадь и запираю ее в ящике стола. Скорее бы уже отсюда выбраться. Завод без грохота станков — это хуже, чем кладбище. Такую тишину я слышал здесь только однажды — когда пришел сюда в первый раз, чтобы посмотреть, где мне предстоит работать. Мне было тогда шестнадцать лет и два месяца.

В воскресенье в шесть утра вхожу в цех [40] — вместе с бригадиром и другими рабочими — и вижу: станки, станки, станки. Стоят в полутьме, как скалы. А что, думаю, здорово. Постоим тут немножко, поболтаем, посмеемся — вот и рабочий день прошел. И вдруг станки все разом как включатся, да как зашевелятся — и те, за которыми стояли мужчины, и те, за которыми стояли женщины, как будто станки — это животные, которые всю субботу спали, а сейчас вдруг взяли да проснулись. Грохот стоял просто оглушительный, и мне страшно захотелось обратно в школу: найти свой выброшенный школьный рюкзак и снова сесть за парту. То же самое было в мой первый рабочий день и потом еще целый месяц подряд. Все время хотелось вернуться в школу. Но когда пятнадцатого числа я пошел в банк и увидел, что на мой счет пришла зарплата, возвращаться в школу мне сразу же расхотелось. Я вдруг с гордостью почувствовал себя мужчиной, который способен прокормить семью. Примерно так же, наверное, чувствует себя первоклассник, который проходит мимо своего бывшего детского сада. За забором он видит свою воспитательницу и играющих в песочнице детей и понимает, что возвращаться туда ему уже больше нет никакого смысла.

40

В Израиле рабочая неделя начинается в воскресенье, которое на иврите называется «первый день».

Когда я получил повестку в армию, я понял, что армия тоже не для меня. Хорошо, что я встретил в военкомате Морди. Он научил меня, что делать. А позднее мне помог еще и Тальмон. Уж не знаю, с кем он там поговорил — я слышал, что его брат в армии большая шишка, — но уже через неделю мне по почте пришло освобождение.

Я выхожу из подсобки, иду по коридору и прохожу мимо кабинета Джамиля. Джамиль — это мой секрет, о котором Тальмон никогда не узнает.

Джамиль работает у нас бухгалтером. Как только он появился на заводе, сразу же понял, что к чему. Еще на собеседовании у директора понял. На следующий день после того, как его приняли, я иду к себе на склад, а он подходит ко мне и шепчет: «Спасибо». Меня аж в жар бросило. Он ушел к себе в кабинет, а я стою, как столб, и не могу очухаться. Он сказал «спасибо»! Как же он догадался? Как сумел понять, что Тальмон ко мне прислушивается? И почему он решил, что его приняли благодаря мне? Может быть, он знал, что у него был конкурент-еврей?

В детском саду наша воспитательница любила загадывать нам загадки, и был у нас там один мальчик — Моти Иперган, — который всегда угадывал правильно. Какую загадку она ни загадает — он угадывает. Сейчас, говорят, в армии, в разведке служит. И неудивительно. Вот и Джамиль такой же. Голова у него всегда работает быстро и безошибочно. Он моментально схватывает то, чего никто другой понять не может, и говорит всегда только то, что нужно. И еще у него есть дипломы. Бухгалтера, налогового инспектора и еще какие-то. И во всех написано, что он закончил учебу с отличием.

Когда Джамиль сидел на собеседовании у Тальмона, я вошел, сделал вид, что хочу навести порядок в шкафу, и посмотрел на потолок. Это наш с Тальмоном условный знак. Если я смотрю на потолок, значит, человека надо брать.

За неделю до этого Тальмон дал мне список кандидатур, и я провел большую подготовительную работу. Ходил, расспрашивал, подслушивал, аж до рабочего комитета дошел. Поговорил там с председателем, с заместителем — и в конце концов все выяснил. Узнал, как говорится, в какую сторону ветер дует. Оказалось, что среди кандидатов были такие, которых из комитета прислали только для проформы. Например, пообещали человеку еще во время выборов и теперь вынуждены были дать ему рекомендацию. Но при этом очень не хотели, чтобы Тальмон его принял. Потому что на предыдущем месте работы этот человек зарекомендовал себя плохо: что ему ни поручали, все проваливал. Но так как они сами ему отказать не могли, то решили свалить это на Тальмона. Чтобы он лично сказал этому человеку «нет». А рабочий комитет тут как бы ни при чем.

Иногда, когда Тальмон проводит собеседование, я посылаю ему в кабинет записку, но иногда он вызывает меня к себе лично. Я вхожу, делаю ему условный знак, и после этого мы с ним никогда об этом больше не разговариваем. Причем бывают такие случаи, когда принять решение проще простого. Например, когда на работу приходит устраиваться зять председателя горсовета или там, скажем, человек из какой-нибудь уважаемой семьи, с которой лучше не ссориться. Но Тальмон ничего этого не понимает. Иногда у меня такое ощущение, что он и слепой, и глухой одновременно.

Чтобы помочь Тальмону, мне приходится время от времени буквально на уши становиться. Однажды даже к Морди за помощью обратился. Я знаю, что он регулярно подвозит секретаршу председателя горсовета. Противная такая тетка с постной рожей. Ну вот я ему как-то раз и говорю:

— Слушай, Морди, поговори ты с ней как-нибудь при случае, ладно? Ну, когда будешь про подвозку договариваться. Анекдот там ей какой-нибудь расскажи или еще чего-нибудь. Идет?

Короче говоря, я буквально на все готов, чтобы Тальмону помочь. Но ему от меня надо только одно: чтобы я писал ему записки и подавал знаки. А как только дело сделано и я возвращаюсь к себе на склад, я больше его не интересую.

Вообще-то говоря, я взял Джамиля в бухгалтерию только для того, чтобы насолить его главному конкуренту — моему двоюродному брату Габи. Он тогда только-только закончил учиться и вернулся обратно в поселок. Он знал, что у него есть только один конкурент — араб из соседней деревни, — и не сомневался, что возьмут именно его, а не араба. Сидел себе в кабинете у Тальмона с таким видом, будто должность у него уже в кармане.

Если бы Морди узнал, что я порекомендовал не еврея, а араба, он бы, наверное, меня убил. Потому что он все время твердит, что ни одному арабу верить нельзя. «Даже, — говорит, — если араб пролежал сорок лет в могиле, ему все равно веры нету». А по мне, что араб, что еврей — без разницы. Да пусть человек хоть бедуином будет — мне до фонаря. Если он сделал мне что-нибудь хорошее, я отплачу ему за это добром. Но вот если он причинил мне зло — он у меня в жизни ничего не получит.

Когда Габи сидел на собеседовании, я приоткрыл дверь кабинета Тальмона, просунул голову внутрь и посмотрел в пол. В смысле: «Этого — не брать!» А потом убрал голову и захлопнул дверь. Даже «здравствуйте» Тальмону не сказал. Еще чего! Чтобы папины родственники у нас на заводе работали? Только через мой труп! После того как мы остались без отца, а они нас из-за этой проклятой фалафельной взяли да и бросили? Нет уж, дудки. Дырку от бублика они у меня получат, а не работу.

Когда Джамиль проработал на заводе две недели, он сделал мне предложение.