Год Дракона
Шрифт:
– Это не с ней, – усмехнулся Майзель.
– Пан Данек, я не имею намерения уличать вас в непоследовательности или чем-нибудь таком. Эта история вызвала столько разговоров в Праге. И не только в Праге… Да и удивительного ничего в этом нет, предосудительного – тем более. Она красавица, знаменитость, вы…
– Вы думаете, я постеснялся бы признаться в этом?
– Но это ведь вы избили ее друга, не так ли?
– Друга? – удивился Майзель. – Друга? Вы называете другом женщины говнюка, который сначала сделал ей ребенка, а потом начал гулять направо и налево, раздавая при этом интервью таблоидам
– Пан Данек. Нельзя избивать человека…
– Человека нельзя. Ни в коем случае, – согласно покивал Майзель. – А подонку нужно совать в бубен прямо там и тогда, где и когда. Понимаете? Что такое, черт побери?! Одна из красивейших женщин планеты любит тебя, живет с тобой, захотела родить от тебя ребенка, – а ты что творишь, урод?! Крутил ей мозги черт знает сколько лет, то женился, то не женился, кобель вонючий…
– О Господи. Вы ненормальный. Какое вам-то до этого дело?!
– Мне не было и нет никакого дела до их отношений. Мне есть дело до поведения этого сморчка, который полощет на весь свет доброе имя чудесной женщины, к тому же моей соотечественницы…
– Но послушайте. Если она сама…
– Она женщина, пани Елена. И потому имеет право – и ошибиться, и на то, чтобы мужчина, которому она доверилась, по крайней мере, вел себя прилично. А мужчина, который не умеет вести себя как мужчина, должен получить в бубен. Вот как хотите.
– Это возмутительно. У вас с ним несопоставимые весовые категории.
– То есть?!
– Во-первых, вы явно сильнее, моложе и наверняка лучше владеете приемами… э-э-э… рукопашного боя…
– Обязательно, – кивнул Майзель.
– Во-вторых, ваш общественно-политический и финансовый статус…
– Статус здесь совершенно ни при чем. Если бы я захотел использовать свой статус, его бы приволокли ко мне связанного, как барана, а после душеспасительной беседы изготовили из него ящик собачьих консервов. А что касается приемов… Я подошел к нему при всем честном народе и прямо спросил: стыкаться будем? Причем сразу же сказал, почему. И предупредил, что мне все равно, будет он защищаться, или нет, и чем. А он… Ну, сказал бы – это наше дело, мы с ней сами разберемся… Да я и не бил его совсем… Так, стукнул разочек… Тем более, она же просила его не трогать…
– Ах, так все-таки…
– Ох, да нет же… Ну, я просто… Я просто ее выслушал. Она в самом деле чудесная и милая девочка. Неудивительно, что я взбесился. Меня всегда от женских историй выворачивает наизнанку. Да еще когда этот хорек пытается заработать на своей подлости… Их отношения – это их отношения. Но это отношения двоих, а не всего света, который следит за знаменитостями, пуская слюни от любопытства. Вот я ему и предоставил возможность зарабатывать на том, на чем он только и достоин зарабатывать – на разбитой морде лица.
– Вы не можете броситься сразу на все амбразуры, пан Данек…
– Да. Уж это вряд ли, – вздохнул он. – Увы. Но когда мне удается заткнуть хотя бы одну, я чувствую, что не зря живу на свете. В наш пошлый век, восторженно любующийся своей пошлостью, век вездесущего гламура и бесконечно кривляющегося постмодернизма,
кто-то должен иметь мужество и возможность вступиться за честь женщины, пани Елена…– За всех?
– И это невозможно, – он так горько вздохнул, что Елене стало его жалко. – Ну, хотя бы за наших… Которых мы знаем…
– Невозможно наказать всех, кто этого заслуживает. Вы же не Бог, в конце концов…
– Ну… Я думаю, к этому следует стремиться, – он усмехнулся. – Хотя бы самых наглых, что лезут в глаза и выставляют напоказ свою мерзость… Может, на кого-то это подействовало, как ушат холодной воды… И скажите спасибо, что это сделал я, а не его величество.
– Что?!?
– А он мог. Но я не мог ему этого позволить, потому что он король, публичная персона и у него множество дел… И вообще семья…
– Вы… Вы серьезно?!
– Обязательно.
– Ах, так кроме Ланселота, у нас есть еще и король Артур…
– Нет только королевы Гиневры, – улыбнулся Майзель. – То есть, королева-то есть, нет истории…
– Мне трудно поверить, что пани Габриэла была в восторге от вашей выходки. Если бы не это, их отношения с… о, Боже, как его зовут-то… Неважно, – могли бы вернуться в нормальное русло…
– Нет. Никогда. После нашего разговора – нет.
Ничего удивительного, подумала вдруг Елена со злостью. Поговорив с тобой, она в тебя втрескалась по самые уши. И поэтому не проронила ни полсловечка на публике о том, что встречалась с тобой… А чего еще можно было ожидать?! О, Господи…
– А в суд он на вас почему не пробовал подать, интересно?
– Ну, это вряд ли. Он подонок, но не дурак. Я думаю, у него хватило ума понять, что, захоти он продолжить это, то отправился бы в бетонных сапожках любоваться красотами подводного мира. Потому что меня полоскать небезопасно для жизни, я не одинокая беременная женщина.
– Да уж…
– А вообще, – Майзель вдруг усмехнулся, – случись такое, я с удовольствием отсидел бы в тюрьме десяток суток за хулиганство. И вышел бы оттуда, имея просто чертову уйму друзей. И они бы с ним что-нибудь эдакое учинили, на что у меня даже фантазии не хватает…
– У вас точно не все дома. Вы криминальный тип с мифологическим сознанием, дикарь, чудовище и… и…
– Ну, дорогая, – Майзель развел руками и смущенно улыбнулся. – Что выросло, то выросло…
Так вот почему ты так прячешься, подумала Елена. Ты боишься, что тебя когда-нибудь подловят на этом. А ведь подловят… Боже, этот Ланселот меня просто… Как можно быть таким… невзрослым?! Перевернуть весь мир – и остаться мальчиком, играющим в рыцарей и королей? Нет, он не играет, поняла Елена. Это не игра, такое сыграть нельзя, невозможно…
– Кто была ваша мама, пан Данек? – вдруг тихо спросила Елена.
Ей показалось, что он вздрогнул. И улыбнулся:
– Пожилая еврейка. Не простудись, сыночек. Застегнись, сыночек. Съешь котлетку, сыночек…
– Нет. Было что-то еще…
– Обязательно. Только я не знаю, как это назвать…
– Как ее звали?
– Рейзл. Ее хотели назвать Рахелью, но это было время, когда подобные имена в Советском Союзе могли стоить человеку многих, очень многих проблем… И ее назвали Розой. А дома называли Рейзл. И отец ее так называл. А она его – Семочкой…