Год Змея
Шрифт:
Вигге был мужчиной лет сорока, но его волосы до плеч уже полностью поседели, как у Фасольда. Глаза невнятного цвета, не то серые, не то голубые, словно выцвели. Сухопарый, с недлинной треугольной бородой и некрасивыми выдающимися ногтями — местами они трескались и ломались. Вигге рассказывал, что на север его привезли ещё ребёнком и так он здесь и прижился. На утёсах к западу водилось много теплокровной дичи, в море — рыбы, а на льдах — тюленей.
— Вам повезло, что воды ещё не заледенели до конца, — произнёс он. Ежи выспросил, что это море — море Эзку — замерзало с начала осени. До этого они, сами того не ведая, пересекли
Вигге не был богат — его пусть и большой дом казался скромным. Передние комнаты наполняли уютные, но недорогие самодельные вещи, задние пустовали. Хортим не видел ни золота, ни серебра, ни украшений: дом был не блестящим, но основательным. Таким же, как и оказанный чужакам приём. Пхубу принесла вяленое мясо — она бы не смогла приготовить жареное на стольких гостей — и вино. Накрыла стол, проверила Инжуку, но чаще всего она просто ходила рядом, хотя скоро потеряла к приезжим всякий интерес. Охотнее Пхубу устраивалась подле Вигге, сидевшего во главе стола, и подливала ему вино, и слушала, не мигая, что он говорил, пусть и не понимала больше половины. А мужчина ни разу не посмотрел на неё прямо. Хортим был благодарен хозяину дома, но не смог заглушить голосок внутри: ему не нравилось, что Вигге относился к Пхубу, как к собаке.
— Я рад, что твоя жена умеет врачевать, — в тот вечер сказал княжич, а Вигге скривился.
— Пхубу мне не жена, — бросил он. И не рабыня, уяснил Хортим: женщина держала себя хозяйкой. Вольна уйти, когда захочет. — Она даже не целительница. Но в её племени хранились многие знания, и хорошо, если она поможет твоему человеку.
Когда Вигге расспрашивал Хортима и его дружину, юноша чувствовал, что ему стоит открыть себя — хотя бы в благодарность.
— Значит, ты княжич, — Вигге коснулся ногтем столешницы. Пальцы у него порой были скрюченные, будто старческие. — Гурат-град… Никогда там не был.
И не будешь.
— Гурат-град сжёг дракон.
— Вот как? — спросил Вигге отстранённо. — Айхи баяли мне, что драконы обитают только за гранью мира. Там, где обрываются земля и море.
Что-то в его речи было тяжёлое, нездешнее. Хортим решил, что Вигге отвык от родного языка: иногда он забывал нужное слово и путался. Тем временем Фасольд усмехнулся. Он был недоволен и почти не подавал голос за столом, но сейчас не выдержал:
— Сармат-змей проснулся тридцать лет назад и успел выжечь несколько княжеств.
Прежде чем ответить, Вигге помолчал. Думал. Затем провёл пальцем по каёмке глиняной тарелки и пожал плечами.
— Я так давно не был дома, что забыл, где родился. Сочувствую тебе и твоей дружине, княжич. Это появилось тогда? — Он дотронулся до своего лица, имея в виду ожоги Хортима.
— Что? Нет, — юноша стиснул чашу. — Раньше. Я… мы тоже давно не были дома.
— Ничего, — Фасольд сощурил глаза, глядя мимо Вигге. — Мы убьём эту крылатую тварь. Значит, ты славно отсиживаешься здесь, Вигге? Очень славно, раз до тебя не долетали слухи о драконе.
Когда Фасольд говорил, в залу снова зашла Пхубу, держа кувшин с вином. Она плохо знала язык княжеств, лишь отдельные слова. И «дракон» было одним из них. Женщина оступилась, и кувшин выскользнул из её рук: с треском
разлетелись черепки, и вино разлилось по каменному полу. Тогда Вигге впервые на неё посмотрел — с тенью недовольства.— Молунцзе? — спросила Пхубу, но никто ей не ответил. Вигге повёл подбородком, и женщина принялась убирать осколки.
— О чём она? — спросил Хортим.
— Одно из имён вашего Сармата-змея, — бесцветно ответил Вигге и поднял глаза на Фасольда. — Я живу здесь с детства, кто бы мог рассказать мне о юге? Я изучал север и исплавал его от поселений айхов до Самоцветных пиков.
— Молунцзе… — повторяла Пхубу. Испарилось её спокойствие, и на острых скулах выступили пятна — красные, как бусины в серьгах и нити в браслетах и стянутых волосах. — Молунцзе не спать?
— Сказки айхов, — объяснил Вигге, отмахнувшись от её фраз, словно от назойливой мухи.
— О, в Пустоши знают эту историю, — кивнул Арха, поднимаясь из-за стола. Похлопав Хортима по левому плечу, он решил помочь Пхубу — женщина впервые выглядела напуганной. — Про Сарамата и Кагардаша, верно?
Пхубу отшатнулась от Архи, будто от прокаженного. Один из собранных черепков вновь упал на пол и раскололся ещё надвое, но женщина не заметила. Она прошипела что-то в ответ — рассерженно и зло.
— Я сделал что-то не так? — Арха оглянулся на Хортима, вскинув белёсую бровь.
— Нет, — Вигге сжал губы, а потом добавил ледяным тоном, чеканя слова так, чтобы поняли и Пхубу, и гости: — Больной. Идти. Проверить.
Она склонила голову и исчезла в дверях.
Этой ночью в Длинном доме с хозяевами остался лишь так и не очнувшийся Инжука — Хортим с дружиной отправились спать на корабль. Тогда юноша почувствовал, что его терзает непонятное беспокойство. Фасольд по-прежнему был недоволен — из-за того, что им пришлось остановиться на время, но Хортим не начинал разговор. День выдался тяжёлым, а следующий обещал быть и того хуже: воины Фасольда, молчавшие весь вечер у Вигге, тоже могли восстать против задержки. И на них уже косо поглядывала смиренно притихшая Соколья дюжина, готовая рвать глотки за Инжуку.
Днище корабля лизали чёрные волны, и над мачтой висело крапчатое жёлтое блюдо северной луны.
========== Хмелевый князь IV ==========
На перевале Рацлаву почти не выпускали из повозки — это было опасно и долго. Гуляла девушка только вечером, перед сном, и Совьон не уводила её далеко от шатра. В пути мышцы Рацлавы дубели и затекали, от холода перестали спасать даже самые тёплые покрывала. Она куталась в них до бровей, поджимала ноги, слушая прерывистое дыхание мёрзнувшей Хавторы, скрип снега и колёс и цокот копыт. Ей стало неуютно в неподатливом теле, которое с каждым днём всё сильнее ломило и тянуло. Рацлава словно задыхалась, металась под слоями собственной кожи, не зная, как выскользнуть наружу.
И у неё это получилось. Три дня и три ночи Рацлава не притрагивалась к свирели, позволяя вылечиться гноящимся порезам. За это время Скали, из которого она решила ткать, уставал и снова набирался сил, утекающих сквозь его слабые нити, будто вода. Позже девушка не раз подбиралась к нему со своей музыкой, но сначала… В горах не оказалось ни диких уток, ни мышей, и отчаяние толкнуло Рацлаву вперёд. Она так и не запомнила, сколько крови забрала у неё свирель, как это было больно. Шрамы, напоминающие след от хищного клюва, появились в одно утро, а зажили на второе.