Год Змея

— Я могу сказать, что твой отец вынудил меня, и не солгу — но что говорить? Былое не вернёшь.

Марлы сгорбились у стен. Сармат подошёл к Малике на расстояние вытянутой руки, а девушка даже не шелохнулась.

— Так Сармат — это ты? — Горло у княжны пересохло, и она сказала фразу так, будто выплюнула горсть песка.

— Звучит как оскорбление, — он широко улыбнулся, обнажив просвет на месте одного клыка.

У чудовища, разрушавшего Гурат-град, не хватало исполинского зуба.

Сармат приблизился ещё на несколько ленивых шагов — потрепал переплетение кожаных шнурков, почти таких же, как у Малики, на собственном запястье. Браслет кочевников с письменами и бусинами.

— Болтают, видеть жениху лицо невесты перед свадебным обрядом — к несчастью. Но это глупость, разве нет?

Малика не отвечала. Лишь, вскинув голову, глубоко выдохнула: расширились ноздри. Чёрный цвет глаз слипся до сажи. Больше Сармат не двигался, только разглядывал её, и не так, как мужчина мог бы смотреть на молодую женщину, стоявшую перед ним в одной рубахе. В его глазах не было ни похоти, ни страсти, ни желания обладать — лишь любопытство и очарование моментом. Отсвет пламени в очаге ударялся о волны топаза на стенах, рассеивался над коврами и зеркалами, сундуками и каменными фигурами марл. Его блеск танцевал на руках и волосах Малики, скользил по её лицу.

— Дурная примета, — хрипло сказала княжна, — если муж убьёт жену перед летним солнцеворотом.

Она вскинула подбородок, сжала губы, а Сармат негромко и тепло рассмеялся.

— Малика Горбовна, Малика Горбовна, — он по-кошачьи повёл плечами. — Я отношусь к красоте трепетно. Я люблю то, что рождает мир, и то, что рождают в нём люди. Сожжение Гурат-града — даже это было красиво. — Малика дёрнулась, будто её ударили по щеке. — Прости, но мало когда я видел зрелище более великое. Всполохи пламени в пряной гущине степной ночи. Высверки огня на саблях и наконечниках копий и стрел. Гуратские соборы во всепоглощающем свете — они были чудовищно, страшно хороши за мгновение до гибели. А когда глазурь на куполах горела, то разлеталась снопами брызг — её орнамент вспыхивал киноварным, и синим, и жёлтым с зелёным, прежде чем начинал чернеть. А колокола на башнях звенели, и их отстукивающий от неба гул был почти различим глазу…

Выдавить бы ему его тёмные с прожилками глаза, чтобы они больше никогда не знали такого наслаждения.

— Однако, — Сармат развёл руками, — я уверен, что пройдёт время, и Гурат-град станет ещё краше, чем прежде. Не я первый его сжёг, и не твой род его первым восстановит.

Да остался ли в её роду кто-нибудь, способный поднять Гурат из пепла? Один Хортим, и Малика верила в него, но всё же брат был слишком далеко.

— Я рассказываю, чтобы ты поняла, княжна: я могу разрушать, но всё же ставлю красоту превыше налётов. Могу ли я убивать? Да, конечно. Могу ли я убивать женщин, которыми любуюсь? Нет.

Он резво шагнул к ней и осторожно коснулся волос.

— И тебя я не убью, Малика Горбовна.

Прежде, чем девушка могла бы его оттолкнуть, Сармат развернулся и щёлкнул пальцами, заставляя марл пробудиться.

— Обряжайте драконью невесту, — приказал он весело. — Ночь будет длинной, но не настолько, чтобы тратить её попусту. И подайте княжне мой подарок — да поживее!

Сармат ушёл, а марлы обступили Малику кругом, опустили её на низкое кресло и поставили на колени тяжёлый медный ларь. Пока её заплетала дюжина каменных пальцев, Малика ватными ладонями подняла крышку: на оранжевом бархате лежал массивный золотой венец. Высокий, словно бы кружевной. Сейчас от венца спускались две крупные подвески — в остальном же он был таким, каким Малика его помнила. Княжеский, гуратский, некогда украшавший головы её предков.

Ложь. Глаза подёрнуло мутной поволокой. Гурат-град сгорел, и всё его золото расплавилось. Говорят, дракону прислуживают легендарные кузнецы — в их силах сотворить подделку. Мёд и отрава — он ли не лгал, когда говорил о мёртвых жёнах? Верить Сармату-змею — мало толку, об этом учит любая сказка.

Малика не догадывалась, что в этом Сармат был искренен. Он не убивал ни одну из дев, лежащих в хрустальных домовинах под Матерь-горой, — это по его просьбе делал Ярхо.

Заплетая княжну, марлы начали тихо и утробно петь.

========== Песня перевала VII ==========

Порой, когда зима начинала вступать в свои права, на Недремлющий перевал опускалось то, что люди называли Самоцветной ночью. Солнце не поднималось из-за горизонта, и небо облеплял мрак. Такая ночь могла длиться как пару дней, так и несколько лун — кто мог предугадать?

— Почему её называют Самоцветной?

Рацлава выглядывала из окна повозки. Облокотившись на край, она подпирала кулаком пухлую щёку, белую с розоватой морозной коростой. Чем становилось холоднее, тем сильнее зудела её кожа — пятна выглядывали из-под лоскутьев, прикрывавших костяшки пальцев, выползали за укутывавший шею шарф.

Телега драконьей невесты ехала спокойно и чинно — никто не гнал коней в полумраке горных дорог. Совьон, замедлив шаг Жениха, держалась рядом: так она могла разговаривать с Рацлавой почти лицом к лицу. Отпустив ворона кружить над перевалом, женщина внимательно на неё посмотрела. Отметила серебряный обруч на лбу, и крупные височные подвески, которые ей почти с материнской нежностью надевала рабыня, и сегодня почему-то единственную тёмно-русую косу. Но главное — бельма, молочно-лиловатые в ночном свете. В них отражались звёзды.

Совьон старалась это описать. Высокий небесный купол, синий с голубыми и чёрными переливами. Божественная рука щедро рассыпала по нему серебряную крупу. Зёрна звёзд оседали на снежных елях, бросали отблески на слоистые каменные гряды. Туман вился между ними, застывал тонкой ледяной плёнкой, рассыпался и курился из щелей в земле. Рассказывать Совьон было непросто, ведь драконья невеста не знала цветов, и женщине приходилось добавлять во фразы ощущения. Холод металла, мягкость шёлка, хрупкость размётанного снега.

— Расскажи ей про небесный огонь, Жамьян-даг, — жарко шептала Хавтора, вытягиваясь за плечом девушки. — Расскажи, ведь я не смогу.

От зависти на языке Рацлавы стало горько. Что же способно восхитить даже ненавидящую горы старуху? Совьон вскинула голову, и тогда трижды прокаркал ворон.

— Сууле хила, — произнесла она. Ветер шевелил волоски, вылезшие из свободной косы. — Северное сияние.

Расплывчатые ленты чистого цвета. Слепленные воедино вихри белого, голубого и сиреневого с малахитово-зелёным. Они обнимали горные вершины, таяли на обломанных зубцах наростов. Сверкали, как гигантские змеи над снегом, глотали звёзды и размывались полосами перед караваном. Среди воинов отряда было очень, очень тихо — люди, поднимая лица к небу, словно боялись спугнуть красоту, пляшущую на дне их зрачков.

— Это правда так прекрасно? — спросила Рацлава, когда Совьон, тщательно подбирая слова, попыталась ей объяснить.

— Я много где бывала, драконья невеста, — ответила женщина честно. — Но не видела ничего, что могло бы сравниться с сууле хила.

Спускающиеся с неба самоцветные струны были слишком тонкими и висели чересчур высоко — Рацлава не могла ни понять их, ни вплести в музыку. Ей ничем не помогло даже тело укрывшегося за камнем коршуна. Девушка оставалась слепа и глуха к тому неотразимому, что разворачивалось над караваном. Она выскользнула из сухожилий птицы и зарылась в подушках, слушая, как Хавтора шуршала тканью у окна.