Гоген в Полинезии

примитивными людьми. Поэтому я туда вернулся и собираюсь теперь вернуться еще раз151.

Чтобы творить что-то новое, надо обращаться к истокам, к детству человечества. У моей

Евы почти животные черты. Поэтому она целомудренна, несмотря на свою наготу. А все

Венеры в Салоне непристойны, отвратительно похотливы. Мсье Гоген замолчал и с

выражением какого-то экстаза на лице обратил взгляд на висящую на стене картину,

которая изображала таитянок в дебрях. Через минуту он продолжал:

– Прежде чем уехать, я в сотрудничестве с моим другом Шарлем Морисом издам

книгу о моей жизни на Таити и о моих творческих взглядах. Морис комментирует в стихах

произведения, которые я привез с собой. Так что книга объяснит, почему и зачем я туда

ездил.

– Как будет называться книга?

– Ноаноа– это таитянское слово, оно означает «благоухающий». Другими словами, это

будет книга о том, что источает Таити.

Эжен Тардье».

Между тем Морис, невзирая на все напоминания, до сих пор сдал только часть своего

критического разбора и лирических стихов для «Ноа Ноа», и было ясно, что летом книга

не выйдет. И Гоген срочно снял копию с готовых глав, чтобы не пропали его зимние труды,

если Морис, от которого всего можно было ожидать, ухитрится после его отплытия

потерять оригинал. Вообще копия была ему нужна - вдруг Морис предложит какие-нибудь

поправки152. В последнюю минуту Морис попытался хоть как-то исправить свою

нерадивость, поместив 28 июня 1895 года в вечерней газете «Суар» длинную прощальную

статью, которая во многом оказалась пророческой. Вот что он писал под скромным

заголовком «Отъезд Гогена»:

«Если бы не наша привычка - и до чего же эта привычка укоренилась - все

переворачивать вверх ногами и с дьявольским упорством всегда делать не то, чего требует

разум и справедливость, наверно, в эту минуту несколько больше людей, вместо того

чтобы упиваться последними сплетнями о похождениях мадмуазель Отеро, думали бы об

этом художнике, который бежит добровольно, бежит навсегда от нашей цивилизации.

И все же я достаточно милосерден, я верю, что в разгар фривольных ночных сборищ в

Париже найдется хоть несколько человек, готовых уделить пять минут серьезным

вопросам, и меня, во всяком случае, извиняет то, что я говорю о злободневных вещах.

Завтра большой художник покидает Париж и Францию, не надеясь вернуться,

большой художник, которому противен «воздух, полный газа и патоки» (пользуясь

выражением Теофиля Готье), коим мы здесь, на Западе, обречены дышать... Что бы ни

думали все те превосходные люди, которые столь пылко восхищаются чудесами наших

дней и приходят в экстаз при одном слове «прогресс», факт остается фактом: в

соответствии с правилом, изложенным мною в начале статьи и гласящим что мы всегда и

при всех обстоятельствах действуем прямо вопреки разуму, для лиц, родившихся на свет с

талантом и наделенных честолюбием и творческим порывом, почти невозможно

осуществить свое призвание в нашем обществе. Все им препятствует, включая неприязнь

власть имущих и ненависть посредственностей... Так с какой стати требовать от него,

чтобы он продолжал мириться с нелепыми и несправедливыми условиями, если можно от

них избавиться? Раз он не может рассчитывать на поддержку общества, которое

благоволит только богатым, он не может и служить ему. Ведь это факт, что ему закрыли

вход во все официальные салоны искусств и отказались использовать его творческий

гений. Зачем же оставаться здесь?

Там (в Южных морях), где можно прожить на гроши, а материал и земля вообще

ничего не стоят, там он создаст величественные памятники, которые, возможно, будут

когда-нибудь открыты удивленными путешественниками. И наступит день, когда его

творения, стоящие на площади какой-нибудь таитянской деревни, на берегу моря,

окаймленного белопенными коралловыми рифами, примутся собирать и ценой немалых

расходов отправлять домой, во Францию, в страну, которая отказала одному из

крупнейших французских художников нашего века в праве создавать эти самые творения...

Как ни тяжка для меня эта разлука, я рад случаю указать на урок, который можно

извлечь из этого события, на предупреждение, которое вытекает из него для официальных

судей мира искусства. Это важный эпизод в беспощадной воине, объявленной истинными

художниками тем, кто помыкает искусством и кто - по какому праву?
– ими управляет.

Видя, как такой художник вынужден отправляться за тридевять земель, чтобы жить и

быть свободным, неужели вы и впредь останетесь глухи к протесту его и всего молодого

поколения, протесту против людей и произведений, которым вы аплодируете? Известно

вам, что это молодое поколение, которое когда-нибудь бросит вам в лицо вполне

заслуженное вами обвинение, даже перестало смеяться над Бонна, Жеромом и Бугеро?

Шарль Морис».

С присущей ему нелюбовью к сентиментальным и мелодраматическим сценам Гоген

запретил друзьям провожать его. Это касалось даже Мориса, который столько для него

сделал, и преданных учеников - Сегэна и О’Конора, собиравшихся последовать за ним

чуть ли не со следующим пароходом. Его самый верный и надежный друг, Даниель де

Монфред, еще в середине мая уехал из Парижа. Не менее твердо Гоген решил, что

последний «четверг» у него в мастерской должен пройти как обычно. Так и было, если не

считать маленького исключения, о котором рассказывает Юдифь Эриксон-Молар: