Гоген в Полинезии

ей исполнилось четырнадцать с половиной. Она пришла в дом Гогена в январе 1896 года, а

в ее метрике, которую мне удалось разыскать, указана дата рождения 27 июня 1881 года.

Звали ее Пау’ура а Таи, но Гоген по-прежнему не различал глухое щелевое «х» и

таитянский горловой звук, поэтому во всех письмах он называет ее Пахура.

Пытаться повернуть время вспять - дело рискованное. Даже в самых благоприятных

случаях не удается сделать это до конца, потому что никому не дано два раза одинаково

чувствовать и реагировать. Пусть стимул тот же самый - человек с годами меняется. Так и

с Гогеном: связь с Пау’урой и отношения с другими жителями Пунаауиа не были полны

той восхитительной новизны, того восторга узнавания, который придавал такую прелесть

его жизни в Матаиеа. К тому же Пау’ура никак не могла равняться с Теха’аманой; все

(включая Гогена) считали ее глупой, ленивой и безалаберной. Со временем он обнаружил

и еще одно важное различие - Пау’ура не льнула к нему так, как Теха’амана. Местный

патриотизм очень развит на Таити, и для жителей Матаиеа выросшая в другой области

Теха’амана была чужой, поэтому она сильнее зависела от Гогена. А у Пау’уры кругом

жило множество родичей и друзей, она исчезала с восходом солнца и не всегда

возвращалась с заходом.

Между жизнью Гогена в Пунаауиа и в Матаиеа было только одно совпадение, но

лучше бы его не было: он и тут не миновал того, чего так стремился избежать - безденежья

и болезни. Особенно скверно было с деньгами. Как и в 1891 году, он перед отъездом из

Парижа поделил все свои непроданные картины между двумя малоизвестными

торговцами, Леви и Шоде, которые не могли похвастаться ни обширной клиентурой, ни

большим оборотом. Неисправимый оптимист, он ждал, что они развернут бурную

деятельность и вскоре пришлют ему денег. Но результат и на этот раз был

обескураживающим, а если говорить о Леви, то попросту катастрофическим. В первом и

единственном письме, полученном от него Гогеном, вместо денег лежало извещение о

разрыве контракта.

До того как покинуть Париж, Гоген, кроме того, сумел убедить нескольких частных

коллекционеров взять у него в рассрочку картин на четыре тысячи триста франков.

Собирать платежи он уполномочил Вильяма Молара, так как на Мориса нельзя было

положиться, а добросовестный Даниель де Мон-фред, к сожалению, редко бывал в

Париже. Но в ряду превосходных качеств Молара не было ни предприимчивости, ни

коммерческой жилки, а тут еще его задача осложнилась тем, что большинство покупателей

уже не радо было своим приобретениям. И вместо регулярных взносов, на которые столь

твердо рассчитывал Гоген, каждая почтовая шхуна доставляла лишь все более мрачные

послания от несчастного Молара163.

Как и в 1891 году, Гоген привез с собой изрядную сумму - по меньшей мере несколько

тысяч франков. Постройка такой бамбуковой хижины, какую он заказал, стоила около

пятисот франков. Далее он выложил около трехсот франков за лошадь и коляску, чтобы не

зависеть от дилижанса. Даже если учесть аренду и прочие мелкие расходы, переезд в

Пунаауиа вряд ли обошелся ему больше, чем в тысячу франков. Конечно, стоимость жизни

чуть возросла с 1893 года, но в Папеэте холостой мужчина все еще мог вполне сносно

жить на двести пятьдесят франков в месяц, а в Пунаауиа можно было обойтись половиной

этих денег. Словом, Гогенова капитала должно было хватить самое малое на год. Несмотря

на это, он, как и в первый приезд, уже через два-три месяца оказался на мели. Причина та

же: легкомысленная расточительность. Он в виде исключения даже сам признался в этом в

письме Даниелю, которое изобиловало сердитыми жалобами на бездеятельность

торговцев картинами и вероломство друзей, но содержало и покаянные слова: «Когда у

меня есть деньги в кармане и надежда заработать еще, я бездумно трачу их, уверенный,

что благодаря моему таланту все будет в порядке, а в итоге скоро оказываюсь без гроша”.

Рекордная скорость, с которой Гоген расточил столь нужный ему стартовый капитал,

несомненно, объясняется тем, что он теперь жил ближе к городу. Новым друзьям ничего

не стоило нагрянуть к нему в гости. Да он и сам, не считаясь с затратами, частенько

приглашал их на обед. Недешево обходился ему и способ, которым он решил завоевать

дружбу и уважение жителей Пунаауиа. Всех любопытствующих посетителей Гоген щедро

потчевал красным вином из двухсотлитровой бочки, стоявшей в доме у самой двери. Как

только вино кончалось, он покупал новую бочку164. Литр красного вина стоил один франк, а

жажда местных жителей была неутолимой, так что, наверно, этим путем утекло немало

денег.

Что до его болезни, то по сравнению с прошлым разом симптомы были и

многочисленнее и острее. Как уже говорилось, Гоген приехал из Франции с далеко не

залеченным сифилисом. Но по-настоящему плохо ему стало, когда с новой силой дала себя

знать больная нога; это было в феврале 1896 года, он только что взялся опять за живопись.

То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее

и ложиться в постель. Понятно, это сказывалось на его произведениях. У Гогена был свой

творческий темперамент, он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в

один присест», а тут - вынужденные перерывы. Тем не менее среди завершенных вещей

была одна, которую он считал лучшей из написанных им: на фоне таитянского ландшафта

обнаженная Пау’ура лежит на земле почти в той же позе, что у Мане Олимпия. (Кстати, он

очень высоко ценил это полотно Мане, даже привез с собой репродукцию.) Не без иронии