Голод

Пейзаж стал белым, как мел. Люди мерзли. Горе безбрежно. Я не могла заставить себя снять с крючка шапку Армуда, словно тогда случилось бы что-то бесповоротное. Словно бы все уже не оборвалось.

Больше никогда. Так много этих «никогда».

– Мама, весной прилетят птицы, – сказала Туне Амалия и погладила меня по руке. Это я должна была бы ее утешать.

– Да, пчелка моя, обязательно прилетят.

– Солнышко согреет нас, мама. Все образуется, все будет хорошо.

Я лежала, сглатывая ком, нараставший в горле.

Ты варил нам кашу, следуя моим инструкциям: такой маленький, ты бегал туда-сюда между столом, печью и кладовкой. Снаружи снова падали белые хлопья, но никто не танцевал на первом снегу. Снег ложился на землю за нашим окном, укрывал сухую траву, а потом таял от тепла осенней земли. Ты поставил корзину для дров у двери, чтобы не забыть пойти наполнить ее, и мне хотелось сказать «Нет! Не наступай туда! Отойди в сторону!», но я ничего не сказала, и услышала звук скрипящей доски. Прочь из дома. Без обуви, без платка. Выпалив что-то, что надо принести еще дров. Я стояла снаружи, оттягивая подол свитера, задержав дыхание, пока хлопья снега медленно опускались на землю. Ни одно из них не пережило падения. Они летели и летели к верной смерти. Обернувшись, я посмотрела на свой дом, и не захотела входить в него – попятилась прочь от Уютного уголка в метель и в слякоть, и увидела свои собственные мокрые следы, они показались мне такими одинокими.

Тогда я повернулась и кинулась бежать. Прочь от снега, где никто не танцует, прочь от дома, где никто не бреется, в лес, босиком по холодной земле, которая резала мне подошвы, как ножом. Ноги увязали все больше, мне приходилось поднимать их все выше, чтобы продолжать двигаться вперед. Но где перед? Куда мне бежать? Куда я могу убежать? Голова чуть не лопалась от холода, и я сдалась. Легла в тающий снег, ощущая, как сырость и холод подбираются ко мне.

Плакать я перестала.

Ты заметил, что произошло в тот день, Руар? Я огорчила тебя своей тьмой?

В шраме, оставшемся после смерти Армуда, росло мое одиночество. «Фантазию нельзя укротить», – сказал он. Но оказалось, что можно. Со временем она перестала быть сказкой, превратилась в ложь. А потом ее закопали в глубокую яму в земле. В тот день небо было таким голубым, брусника такая красная у меня под ногами. Любовь моя. Теперь он стал серым камнем в моих легких, невидимой коркой на моей коже. Но только в тот день, когда я убрала его коробку для обеда и инструменты, до меня дошло, что он умер. Никогда он не расстался бы с этими предметами.

День проходил за днем. Можно заболеть от несчастья, от заразы или от горя. Я не заболела. Продолжала жить. И продолжаю. Ничего другого не остается, кроме как существовать дальше. Ты знаешь, что я заново научилась смеяться. Но иногда, когда ветер шумит в кронах деревьев, мне по-прежнему чудится, что я слышу дыхание любимого.

Кора Лекарство

Бриккен принимает вечерние лекарства. По полу тянет холодом, я поднимаюсь с места, чтобы отыскать себе пару шерстяных носков, когда Бриккен начинает кашлять. Стакан с водой она отставляет на столешницу, по всему ее телу прокатывается спазм – она все кашляет и никак не может остановиться. Лицо краснеет, она опирается на одну руку, складывается пополам и кашляет, снова и снова, из глубины грудной клетки. Из горла доносится хрип. Я в сомнениях – наверное, надо бы подойти и постучать ее по спине, но тут она выпрямляется, жестом отгоняет меня. Моргает за толстыми линзами очков, вытирает слезы, потом закрывает дозатор с таблетками и ставит на место в шкаф.

– Я их пересчитала, так что не пытайся наглотаться.

Тон ее звучит сурово. Мне хочется распахнуть дверь и выбежать вон. Она улыбается, но я знаю, что она имеет в виду. Много лет назад я брала у нее таблетки – вероятно, она догадывается. Но не я одна все их проглотила. Этого она не знает, и это как раз самое ужасное. Или почти самое ужасное. А если бы я швырнула в нее все признания, которые у меня накопились, ей в лицо со слоновьей кожей – что тогда? Она сгорела бы, почернела и превратилась в прах, как измельченные таблетки на скатерти?

Ни за что на свете я не решилась бы это сделать.

Она замечает мой взгляд. К счастью, неверно его истолковывает.

– Прости, – говорит она. – Я всегда думала, что это ты их взяла, что тебе они понадобились. Но это вполне мог быть сам Руар. После Туне Амалии. Или из-за меня, из-за всего.

Я не отвечаю. Не знаю, кто такая Туне Амалия.

Она считает, что я должна все вынести, перетерпеть, дождаться. Все это я знаю, она столько раз рассказывала мне, каким должен быть добрый человек: терпеливым, потрепанным жизнью, но сохранившим местами перламутровый блеск, с надеждой на лучшее, но готовым к худшему. Напоминает мне, как она вкалывала у Фриды в обмен на кров и еду. Намекает, что сейчас намного лучше.

– Лес дает пропитание всем птицам, но они должны сами его найти, – любит повторять она.

Из крана в кухне капает вода, и я не хочу уходить сегодня вечером к себе. Лежать в своем алькове между ярко-желтых, до тошноты, стен – с самого первого дня, едва я просыпалась, у меня начинала кружиться голова от этого цвета, возникало чувство, что я падаю. От него меня, как и Дага, всегда тянуло пойти вниз, хотя не ради внимания и заботы, которых искал он. Я просто хотела дышать, уйти куда-нибудь. Не знаю, когда к первому этажу пристроили второй, ставший домом мне и Дагу, но между исходным домом и пристройкой как будто проходит линия разрыва. Эти такие разные части так и не были соединены воедино. Так и я не слилась с остальными. Хотя нет, с Руаром. Глядя на меня, он возвращал меня на землю.

Сейчас она снова начнет копаться в прошлом. Как дом ее приемной матери становился все грязнее, а на убогую еду налетали мухи. Мыла в доме не было.

– Бедная мамочка Фрида.

Она проводит рукой по подолу юбки.

– Жизнь и собственное тело предали ее, но внутри она оставалась все такой же. Она поддерживала во мне жизнь, это точно. Кашляла все хуже, худела и таяла на глазах, но заботилась о том, чтобы я не пропала. Лежа в постели, уже почти прозрачная, рядом с ней – целая гора окровавленных тряпок, в которые она кашляла. «У крови вкус железа, – говорила мне Фрида, – с ней из меня уходят силы.

Проклятая Бриккен. Наивная и примитивная, как дешевая картинка.

Неужели кожа Руара стала бы такой же прозрачной, если бы он сам дождался своего конца или так и остался лежать на просторах? Бу родился таким тоненьким, что на свет можно было смотреть. Так все начинается, так и заканчивается.

– Только один раз я видела, как плачет моя приемная мать. Это было в тот раз, когда маленькая Грета упала и расцарапала коленку. Прибежала ко мне в кухню, вцепилась в мою одежду и заплакала. Ранка болела, я обмывала, дула на нее и гладила девочку. Маленькая Грета уткнулась лицом мне в ключицу. Тут я услышала, как Фрида всхлипнула. Ее младшенькая пробежала мимо нее, ко мне.

Бриккен буквально купается в страданиях. Прищелкивает языком.

– Фрида лежала рядом, пока я заклеивала ранку – всего в метре от нас, совершенно невидимая. Ее никто не замечал, она словно уже превратилась в воздух. Снаружи люди шли друг к другу, но к ней никто не хотел идти, и сама она уже никогда не сможет никуда пойти. Тут Фрида расплакалась.

Бриккен поправляет карандаш, лежащий на столе.

– Она все знала, – говорит она мне. – «Как увидите, что я мертвая и холодная, пойдите к Хаммарлундам». Так она сказала.