Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Негодуя на собственную доверчивость и коварство туземцев, капитан-аптекарь, нагрянув в Петербург, представил правительству план утверждения России хотя бы на двух-трёх из Гавайских островов: лучше всего на Оаху, Кауаи и Молокаи. Проект Георга Антона Алоиза фон Шеффера горячо поддержала Российско-Американская компания. Однако, верный высшему имперскому демократизму Александр I проект отклонил.

Отклонил дальнейшее знакомство с капитан-аптекарем и шут Самоха. А вот с гавайской народной бандурой он уже не расставался, и ежедневно, чуть гнусавя от восторга, сопровождал подвижные гавайянские песни бодрым пощипыванием четырёх струн…

Господи прости – воровать пусти!

В Москве Терёшечка не враз, но устроился.

Да так, что лучше бы в городе Во или в Твери оставался!

Показал как-то Терёха в сомнительной компании пару-тройку фокусов, сопроводив их ненавязчивой клоунадой. На фокусах этих бандос Шурун его и прихватил. И не просто прихватил, а ловко и жёстко пристроил к делу: заставил отвлекая фокусами, брать на гоп-стоп «банду фиксовую», а, говоря человеческим языком, – грабить ювелирные магазины.

Шутя, стал Терёха вором, шутя, откликался на кличку Пуд и дуванил дуван с бандосами.

Так несколько лет и пробежало: невероятное везение в грабежах, мрачноватый юмор, сделавший его популярным в обставленных на современный лад малинах, наглухо схлопнутые глаза милиции, а затем и полиции, покупка московской двухкомнатной квартиры и унывно-весёлые недоумения от привкуса столичной жизни. Занятно было то, что шутовство, угрюмые проказы и русский трикстеризм, о котором когда-то толковал старый ковёрный клоун, помогали ему только в кражах, а в жизни обычной – ни-ни.

«Ты, Терилло, шут, а не вор», – повторял он про себя по сто раз на дню. Но сил повернуть жизнь в сторону радостей цирка отчего-то не было.

И вполне возможно, так бы и погорел грабитель Пуд, попав когда-нибудь в руки полиции, чтобы потом догнивать на шконке. Но жизнь снова – и совершенно неожиданно – перевернулась. Больше того: впервые глянула жизнь шуту прямо в зенки с ласковым сочувствием и без всякого коварства.

Увидел он в обставленной с припадочным шиком воровской хавире, на раскладном кожаном диванчике, под зазывной картиной в наворочанной раме, близ напольных ваз и эбонитовых статуэток, – девятилетнюю Оленьку. Увидел мельком, но разом ухватил всю её малую жизнь. Оленьку бандосы выкрали из детдома и собирались приспособить для собственных нужд. Не успели. Терёха не дал. Как увидел девчушечку так сразу, не раздумывая и не прикидывая, сказал себе: «Удочерю! Сукой буду, удочерю. Мужик без детей – нетёсаное бревно, обрубок. Будет приемная дочь – заживу по-новому. А тут… Тут ей и конец. Тут хоть и гогочут до упаду, да только смех не в радость!»

Собрался было у Шуруна девчоночку выкупить, – но Оленька из хавиры исчезла. Искал, искал – нету нигде и всё тут. Решил поговорить по душам с Шуруном.

«Только, что за душа у блатаря? Есть ли она у него вообще или давно на мелкие пузырьки разлопнулась?» – засомневался Терёха.

Так оно и оказалось. Шурун мало того, что над Терёхой посмеялся, так ещё и братве раззвонил. Те восприняли по-разному. Некоторые смеялись и тыкали пальцами: «Папашка, блин, нашёлся!»

Правда, двое-трое, не сказав ни слова, угрюмо отвернулись. Ну а самый зловредный, попик-Стёпик с жёлтой косичкой, – распелся, как кенар, и давай насмехаться: «Бейцалы сперва себе открути, а потом удочеряй кучеряшку!»

Тут и вспомнил Терёха про маротту. Стал снова таскать её с собой, подкидывать и вертеть в руках по-всякому. Однако теперь шутовской жезл ни на кого не указывал, ни до чего не дотрагивался. И тогда великие сомнения в таинственной силе шутовского жезла объяли Терёшечку. Резко выдохнув обиду и огорчение, стал искать он девятилетнюю Оленьку самостоятельно, без всякой палки.

Тихая Оленька

Нашёл – случайно. Среди холстов и чучел у бывшего таксидермиста, обладателя заунывной вьетнамской фамилии Выу: оформителя русских народных ярмарок, не брезгавшего иметь дела с бандосами.

Оленька была вьетнамцу с головы до пят безразлична, потому как рисовал и перерисовывал он в последние дни молодого курносого паренька из приезжих. Привязав паренька к стулу и похаживая вокруг него, бывший чучельник приговаривал:

– Цицас ты у нас – Цвятой Цебастьян. А раз ты цвятой нецего меня бояться. Цюцело из тебя не сделаю, дазе думать забудь!»

Исходя из вновь прихлынувших чувств, Оленьку чучельник продал задёшево и даже плюнул ей вслед рассыпчато:

– Дура она и сё. Таких дур не хоцю у себя содержать…

Оленька! Нежная, хрупкая, с голоском позванивающим, таинственно скрытная, движется, как плывёт (в длинных до полу хороводных платьях так танцорки плывут) – вот какой она была. А ещё оказалась она слегка, – а может и не слегка – коварной. Ну, а как возмещение за ущерб, наносимый душе скрытым коварством – имелись у неё тонкие, строго-прилизанные волосы, а внизу над шеей, умильно доверчивый завиток.

Оленьку, сданную бандосами в аренду вьетнамцу, Терентий выкупил, отдав больше половины того, что имел в наличности. А, выкупив, сразу поговорил с ней по душам. Сказал: ему уже за сорок и жить без семьи он больше не может. Рассудительная и не слишком испорченная детдомом Оленька посоветовала Терентию Фомичу жениться. Тот согласился и сказал, что как только удочерит её, так сразу и женится. А покуда жены нет, будет заниматься удочерением.

В удочерении Пудову Терентию: «шатуну, гуляке и праздному человеку», – так выразилась в кулуарах одна из руководительниц Департамента гос. политики в сфере защиты прав ребёнка – отказали. Терёха приписал это своей цирковой профессии – ни к чему другому Департамент придраться не мог.

Подумали, подумали они с Оленькой и решили оставить её на детдомовской фамилии, а пока суд да дело жить рядом, сказавшись, где надо родственниками.

– Не идти же мне опять в детдом или к дядькам этим противным. Особенно этот, «цюцельник». Ну, прям, нитратный какой-то.

Чуток успокоившись, Терёха определил Оленьку в классическую гимназию. Та в ответ стала прилежно учиться. Но тут как раз деньги ворованные, потраченные на Оленькину гимназию, на хлопоты по удочерению, на одежду-обувь и прочее – полностью кончились. Жить стало не на что. С цирковым образованием, да ещё в немолодёжном возрасте – никуда не брали.

Ровно через две недели после денежного облома, поставив на стрёме одного из коллег-«городушников», Терёха аккуратно и артистично – применив навыки фокусника-иллюзиониста – обчистил на огромную сумму ювелирку (или как ему было привычней: «фиксатую банду») на Маросейке. И уже через два дня сбыл барыгам два увесистых мешочка с рыжевьём и брюликами…

Деньги появились, полиция до него так и не добралась, позаботился об этом заранее, – приходил в ювелирку в гриме и одёжке индусской, – но всё ж таки было на душе неспокойно.

В трепле нервов, зряшных и незряшных волнениях, цирковым аллюром проскочили почти семь годков. Как пьяная моль, вылетала иногда из-за шкафов, чтобы подразнить, – будущая жизнь. Но тут же за шкафы опять и пряталась.

Оленька оканчивала гимназию, нужно было двигать её по жизни дальше.

– А как двигать? Как? – Спрашивал себя по временам Терёха.