Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Но тут же после угроз, Пудов Терентий, словно бы расстегнув молнию на шутовской, крепко приросшей к нему шкуре, мигом шкуру эту сбросил, стал беззащитно-кровоточащим человеком, и кинулся к Якубу-Пятке, благо жил тот, как оказалось, в доме напротив.

На звонки – ноль внимания. Толкнул дверь. Та нехотя поддалась.

Блогер ёрзал перед компом на стуле. Казалось, на заду танцует. По такому случаю, Терёха, хотел было выдать смешинку. Но сам себя осёк.

На толчки и крики блогер не реагировал. Пришлось придавить за горло:

– Где Оленька, дубина?

– Отстань, дед. Не видишь? В чат-гейме я.

– Тебя по паспорту как зовут?

– Мммм… не помню.

Пришлось сдавить горло сильней.

– Теперь вспомнил?

– Ну, Пятка.

– Это я уже знаю. По паспорту как?

– Ну, Пятка Иваныч. А чё?

– Да ничё. Ты даже не Пятка. Ты трещина на пятке! Причём трещина паутиной затянутая. Сейчас огребёшь у меня по полной, блох-хер собачий!

– Блохера – на блошиных рынках. Там ищи их, дед. Но вообще-то папа с мамой, типа, Якубом звали.

– Оленька где? Говори, Трещина, а то компец вырублю.

– Отстань, дед!

– Я отстану, я сейчас так отстану…

– Ладно-ладно. У Толстуна она. А ты, дед, – отстой! Ну, просто – флуд и лол! И вообще: отойди от стола, укушу.

Тут, однако, мысль Пяточная, увернула в сторону.

«Откуда дед этот взялся? Трещиной обозвал… Но вообще-то из Трещины здоровский ник может вылупиться. «У микрофона – Трещина». И под текстом подпись: «Трещина Кривая…» А дед весёлый. Но до тошноты реальный. Она, жизнь реальная, только мешает. К хренам собачьим её! Всё, всё в компенчике! И знания, и женитьба, и секс. А чё? Так и раньше было. Старичьё нас мутузит, а сами со времён мутно-Серебряного века в тыщу раз глупей себя ведут. Эпиграммка, на идола столетней давности, на Блок-сисадмина кучерявого, есть? Есть. Такой же безбабник был, как и мы. Правда, рюмзал многовато. Этим и отличался… А эпиграммка – крутняк:

Ах!.. Во браке томиться плачевно!

О безбрачье рыдает мой стих.

Я без брака женюсь ежедневно

На картонных невестах моих!

Вместо храма у нас балаганчик, (читай – компец)

Мейерхольд заменяет попа… (читай – Серебреников)

Здесь тебя, о, поэт-одуванчик,

Увенчает больная толпа!

Увенчает тебя и оценит…

Ты заблещешь нездешней красой!

Ах!.. Косой Мейерхольд меня женит

На картонной невесте с косой!

Конец мог быть и повеселей. Ладно, свой конец припаяем, в сети развесим, получится – зашибись! Тут не какая-то затируха житейская: родился, учился, женился… А, кстати, новый челопуп не от Адама и Евы произойдёт! От Асера и Макинтошихи! Короче: сентябрь горит, убийца плачет, «писюк» визжит, «ишак» ишачит!»

– …слышь? Тебя спрашивают? – Тряс Пудов блогера и готов был снова вцепиться ему в горло, – вылезай из своих чатов! Где Толстуна искать?

– В сети, конечно.

– Ты, Трещина, меня достал! Где живёт Толстун?

– Раз в сети есть – значит, где-то живёт. Ты, дед, в кишках у «ишака» поройся.

– В каких кишках? В каком «ишаке»?

– Ну, в Интернете поползай. Найдёшь.

– Ну, всё. Ты меня задолбал. Получи!

– Ладно-ладно. Короче: они с твоей Ойкой в цирковой общаге. Тёрки трут. Флуд гонят. Или типа того.

– Какая Ойка? Какой флуд, недоумок?

– Тёрки, наверное, про любофф. А флуд – это пустогон. Ну, пустословие, по-вашему. Ойка – кликуха сетевая. Верняк – вдвоём в сети залогинились. А раз так застрянут дня на три…

– Молчи, паутина липучая.

– Я не паутина, я паук-к-к-к-к-к-к!

– Молчи флудёныш! А то выставлю за окно.

– И чё? У меня, дед, второй этаж… Всё, молчу, молчу. По мне – так даже лучше. Свои слова и мысли – только жить мешают. В сети за тебя всё обдумают, всё скажут. А ты только успевай пасть раскрывать – хав-хав, хав-хав…

Пудов Терентий оббежал гнездо Паутинщика глазами. Такой захламлённости и такого разора даже у бандосов не встречал.

Отвесив Пятке на всякий случай внушительный подзатыльник, поехал в цирковую общагу. По дороге думал про отход нынешнего цирка от реальности в надуманные программы. «Нужно цирк набить под завязочку жизнью сегодняшней, всамделишной. А то бурьяном порос. Одна неподвижность. Только медведей и попуг по-старому мучают…»

На коленях у Толстуна

Оленька нашлась быстро. Сидела, весёлая, на коленях у Толстуна (видел его как-то в Новом цирке). Толстун, – голова, как макитра с крышкой, щёки бурые, твёрдые, изрисованные жилками, нос и губы над лицом особо не выступающие, скорее вдавленные – сладко рыкал и закатывал глазки.

«Тут подзатыльником не обойтись».

Выставив Оленьку вон, Пудов Терентий сквозь плотно закрытую дверь слышал её скулёж. Чуть позже, через дверь, она даже покрикивать стала:

– Он меня в цирк возьмёт! Ты же знаешь! Такие как я девушки лишь для насилия годятся. Вот и заступлюсь сама за себя. Стану ловкой и сильной… Циркачкой стану-у-у…

Вдруг Оленька зарыдала.

– А когда стану сильной – опять никому не нужна буду-у… Мужики любят нежных и мягких. Сильные циркачки им ни к чему. А ты, Терентий Фомич, старый дурак, и ни на что не годен!

– Много ты про мужиков знаешь! – кричал Оленьке через дверь Пудов.

А сам, подобравшись к Толстуну вплотную, крепко защемлял, а потом, не спеша, отворачивал в сторону, – как урки поступают с голубями, – толстуновские яички. Боль и ужас от умелой, почти фокусной работы, сковали на миг Толстуна по рукам и ногам. А вслед за болью нахлынуло на него беспамятство…

Терентий Фомич забрал Оленьку домой. Но она – почти сразу же – свалила к Варюхе.

Варюха-горюха, ещё несовершеннолетняя, но развитая, как былой социализм, якшалась с разносчиками пиццы, паутинщиками и ещё чёрт знает с кем, постоянно.

«Тут, – понял Терентий, – тоже беда». Забрал Оленьку и от подруги.

Варюха-горюха Терентию вслед показала кукиш из-под колена.

В тот же день, зайдя перед встречей с Самохой во вчерашнее кафе, изъял Пудов теперь очутившийся за стойкой бара, шутовской жезл. Головка уцелела, остро-выставленный язычок – тоже. Правда, какая-то сволочь попыталась вырезать на жезле то ли имя, то ли крик поганой душонки. Но, видать, помешали. И вырезать удалось только слог: «Лю…»

Блоха человеческая

Тем же вечером, но уже в кафе соседнем, Самоха подробно рассказал Терёшечке про историю Гавайских островов, про коварство былых туземцев, – а ныне справных океанических «мериканцев», – и, ясен пень, про речку Дон и шустрого аптекаря Шеффера. Чуть взгрустнув, добавил:

– Улетаю, Фомич. Визу-то я получил. А главное – продолжаю слышать зов укулеле! Будешь у нас на островах – попляшем-посмеёмся под бандуру гавайскую. Через Шанхай, «Аэрофлотом» лечу. Прямо в Гонопупу: бултых – и в океан! Такой вот музыкальный водоплеск может со мной приключиться. А уж в Гонопупу…