Голос блокадного Ленинграда

1932

Песня («Слышала — приедешь к нам не скоро ты…»)

Слышала — приедешь к нам не скоро ты. Говорят товарищи: не ждем. Брошу все. Пойду бродить по городу, по дорогам, пройденным вдвоем. До Невы дойду, спущусь по лесенке. Рядом ходит черная вода. На унылой, безголосой песенке вымещу обиду навсегда. Все следы размоет дождик начисто. Все мосты за мною разведут. А приедешь, пожалеешь, схватишься — не найдешь, и справок не дадут.

Декабрь 1933

Воспоминание («И вот в лицо пахнуло земляникой…»)

И вот в лицо пахнуло земляникой, смолистым детством, новгородским днем… В сырой канавке, полной лунных бликов, светляк мигнул таинственным огнем… И вновь брожу, колдуя над ромашкой, и радуюсь, когда, услыша зов, появятся сердитые букашки из дебрей пестиков и лепестков. И на ладони, от букетов липкой, нарочно обещая пирога, ношу большую старую улитку, прошу улитку выставить рога… Ты все еще меня не покидаешь, повадка, слух и зрение детей! Ты радуешь, печалишь, и взываешь, и удивляешься, пьянея от затей. Но мне не страшно близкого соседства, усмешек перестарков не боюсь, и время героическое детства спокойно входит в молодость мою. Рассвет сознания. Открытые миры. Разоблаченье старших до конца: разгадано рождение сестры и появленье птицы из яйца. Все рушится. Все ширится и рвется. А в это время — в голоде, в огне — Республика блокаде не сдается и открывает отрочество мне. Сплошные игры держатся недолго, недолго тлеет сказка, светлячок: мы ездим на субботники за Волгу, и взрослый труд ложится на плечо. Джон Рид прочитан. Месяцы каникул проводим в пионерских лагерях. Весь мир щебечет, залит земляникой, а у костров о танках говорят. Республика! Но ты не отнимала ни смеха, ни фантазий, ни затей. Ты только, многодетная, немало учила нас суровости твоей. И этих дней прекрасное наследство я берегу как дружеский союз, и слух, и зрение, и память детства по праву входят в молодость мою.

1933

СЕМЬЯ

И. Гринбергу

Недосыпали. В семь часов кормленье. Ребенок розовый и мокрый просыпался, и шло ночное чмоканье, сопенье, и теплым миром пахли одеяльца. Топорщилась и тлела на постели беззубая улыбка. А пока стучал январь. Светало еле-еле. Недолго оставалось до гудка. Рассвет, рыжее утреннего чая, антенн худую рощу озарял. Мы расходились, даже не прощаясь, шли на работу, проще говоря… А вечером, как поезд, мчался чайник, на всех парах кипел среди зимы. Друг заходил, желанный и случайный, его тащили — маленькую мыть. Друг — весельчак, испытанный работник, в душе закоренелый холостяк — завидовал пеленкам и заботам и уверял, что это не пустяк. Потом маршруты вместе составляли (уже весна прорезывалась с силой), и вдруг, стремглав, окачивали дали, крик поезда сквозь город доносило. И все, чем жил любимый не на шутку большой Союз, и все, что на земле случалося на протяженье суток,— переживалось наново в семье. Так дочь росла, и так версталась повесть, копилась песенка про дальние края, и так жила, сработана на совесть, в ту зиму комсомольская семья.

1933

Ребенок

Ю.Г.

1

Среди друзей зеленых насаждений я самый первый, самый верный друг. Листвы, детей и городов рожденья смыкаются в непобедимый круг. Привозят сад, снимают с полутонки, несут в руках дубы и тополя; насквозь прозрачный, отрочески тонкий, стоит он, угловато шевелясь. Стоит, привязан к палкам невысоким, еще без тени тополь каждый, дуб, и стройный дом, составленный из окон, возносится в приземистом саду. Тебе, сырой и нежный как рассада, родившийся в закладочные дни, тебе, ровеснику мужающего сада, его расцвет, и зелень, и зенит…

2

Так родился ребенок. Няня его берет умелыми руками, пошлепывая, держит вверх ногами, потом в сияющей купает ванне. И шелковистый, свернутый что кокон, с лиловым номером на кожице спины, он важно спит. А ветка возле окон царапается, полная весны. И город весь за окнами толпится — Нева, заливы, корабельный дым. Он хвастает, заранее гордится невиданным работником своим. И ветка бьется в заспанную залу… Ты слышишь, спящий шелковистый сын? Дымят, шумят приветственные залпы восторженных черемух и рябин. Тебя приветствует рожок автомобиля, и на знаменах колосистый герб, и маленькая радуга, над пылью трясущаяся в водяной дуге…

3

Свободная от мысли, от привычек, в простой корзине, пахнущей теплом, ворочается, радуется, кличет трехдневная беспомощная плоть. Еще и воздух груб для этих пальцев и до улыбки первой — как до звезд, но родничок стучит под одеяльцем и мозг упрямо двигается в рост… Ты будешь петь, расти и торопиться, в очаг вприпрыжку бегать поутру. Ты прочитаешь первую страницу, когда у нас построят Ангару!

1933

Порука

У нас еще с три короба разлуки, ночных перронов, дальних поездов. Но, как друзья, берут нас на поруки Республика, работа и любовь. У нас еще — не перемерить — горя… И все-таки не пропадет любой: ручаются, с тоской и горем споря, Республика, работа и любовь. Прекрасна жизнь, и мир ничуть не страшен, и если надо только — вновь и вновь мы отдадим всю молодость — за нашу Республику, работу и любовь.

1933

Майя

Как маленькие дети умирают… Чистейшие, веселые глаза им влажной ваткой сразу прикрывают. . . Четыре дня — бессонница и жалость. Четыре дня Республика сражалась за девочку в удушье и жару, вливала кровь свою и камфару… Я с кладбища зеленого иду, оглядываясь часто и упорно на маленькую красную звезду над грядкою сырого дерна… Но я — живу и буду жить, работать, еще упрямей буду я и злей, чтобы скорей свести с природой счеты за боль, и смерть, и горе на земле.

1933

" Путешествие. Путевка. "

Путешествие. Путевка. Изучение пути. И на каждой остановке так и хочется сойти! В полдень еду, в полночь еду, одинешенька-одна. Только дым летит по следу, только легкая весна. И висит в окне вагона безбилетная звезда. Сквозь пустынные перроны пробегают поезда. Поезда меридианы перешли наискосок, бьются ложечки в стаканах, точно кровь звенит в висок. И бормочут вслух колеса, и поют в любом купе, и от самого откоса золотая кружит степь. Если просят — запеваю, не попросят — помолчу. Никого не вспоминаю и открыток не строчу. Не гуди ты, сердце злое, ты свободно, ты одно. Перестукнется с тобою встречный поезд за окном. Только поезд, — мы не встретим ни зазнобы, ни тоски. Только марево да ветер, зеленые огоньки…

1933

Встреча

На углу случилась остановка, поглядела я в окно мельком: в желтой куртке, молодой и ловкий, проходил товарищ военком. Я не знаю — может быть, ошибка, может быть, напротив, — повезло: самой замечательной улыбкой обменялись мы через стекло. А потом вперед пошел автобус, закачался город у окна… Я не знаю — может быть, мы оба пожалели, может — я одна. Я простая. Не люблю таиться. Слушайте, товарищ военком: вот мой адрес. Может, пригодится? Может, забежите вечерком? Если ж снова я вас повстречаю в Доме Красной Армии, в саду или на проспекте — не смущайтесь,— я к вам непременно подойду. Очень страшно, что, случайно встретив, только из-за странного стыда, может быть, вернейшего на свете друга потеряешь навсегда…

1934

Память

О девочка, все связано с тобою: морской весны первоначальный цвет, окраина в дыму, трамваи с бою, холодный чай, нетронутый обед… Вся белизна, сравнимая с палатой, вся тишина и грохот за окном. Все, чем перед тобою виновата,— работа, спешка, неуютный дом. И все слова, которые ты знала и, как скворец, могла произносить, и все, что на земле зовется «жалость», и все, что хочет зеленеть и жить… И странно знать и невозможно верить, что эту память называем смертью.