Голос блокадного Ленинграда

1934

КИРОВУ

Мы с мертвыми прощаемся не сразу: все не смириться сердцу, не понять… К зиянью смерти не привыкнуть глазу, устам не разомкнуться, не сказать. И в миг прощанья с гордым и любимым, когда сквозь город двигался лафет, «Да!» — грозно говорил рассудок, «Нет!» — ответила душа неукротимо.

Декабрь 1934

Город

1

Как уходила по утрам и как старалась быть веселой! Калитки пели по дворам, и школьники спешили в школы… Тихонько, ощупью, впотьмах, в ознобе утро проступает. Окошки теплились в домах, обледенев, брели трамваи. Как будто с полюса они брели, в молочном блеске стекол, зеленоватые огни сияли на дуге высокой… Особый свет у фонарей — тревожный, желтый и непрочный.. Шли на работу. У дверей крестьянский говорок молочниц. Морозит, брезжит. Все нежней и трепетней огни. Светает. Но знаю, в комнате твоей темно и дым табачный тает. Бессонный папиросный чад и чаепитья беспорядок, и только часики стучат с холодной пепельницей рядом…

2

А ночь шумит еще в ушах с неутихающею силой, и осторожная душа нарочно сонной притворилась. Она пока утолена беседой милого свиданья, не обращается она ни к слову, ни к воспоминанью…

3

И утренний шумит вокзал. Здесь рубежи просторов, странствий. Он все такой же, как сказал,— вне времени и вне пространства. Он все такой же, старый друг, свидетель всех моих скитаний, неубывающих разлук, неубывающих свиданий…

1935

" Я люблю сигнал зеленый, "

Я люблю сигнал зеленый, знак свободного пути. Нелюбимой, невлюбленной, хорошо одной брести. Снег легчайший осторожно вертится у самых губ… О, я знаю — все возможно, все сумею, все смогу. Разве так уж ты устала, беспокойная душа, разве молодости мало мира, круглого как шар? И твердят во всей природе зеленые огоньки: проходите, путь свободен от любви и от тоски…

1935

" А помнишь дорогу "

А помнишь дорогу и песни того пассажира? Едва запоем — и от горя, от счастья невмочь. Как мчался состав по овальной поверхности мира! Какими снегами встречала казахская ночь! Едва запоем — и привстанем, и глянем с тревогой друг другу в глаза, и молчим, ничего не тая… Все те же ли мы, и готовы ли вместе в дорогу, и так ли, как раньше, далекие манят края? Как пел пассажир пятилетье назад, пятилетье! Геолог он был и разведчик — скитался везде потому. Он пел о любви и разлуке: «Меня дорогая не встретит». А больше всего — о разлуке… И все подпевали ему. Я слышала — к этим годам и желанья становятся реже, и жадность и легкость уходят, зови не зови… Но песня за нас отвечает — вы те же, что были, вы те же!.. И верю я песне, как верю тебе и любви.

1935

Севастополь

Белый город, синие заливы, на высоких мачтах — огоньки… Нет, я буду все-таки счастливой, многим неудачам вопреки. Ни потери, ни тоска, ни горе с милою землей не разлучат, где такое трепетное море кропотливо трудится, ворча, где орлы и планеры летают, где любому камешку — сиять, где ничто-ничто не исчезает и не возвращается опять.

1935

Сиделка

Ночная, горькая больница, палаты, горе, полутьма… В сиделках — Жизнь, и ей не спится и с каждым нянчится сама. Косынкой повязалась гладко, и рыжевата, как всегда. А на груди, поверх халата, знак Обороны и Труда. И все, кому она подушки поправит, в бред и забытье уносят нежные веснушки и руки жесткие ее. И все, кому она прилежно прохладное подаст питье, запоминают говор нежный и руки жесткие ее. И каждый, костенея, труся, о смерти зная наперед, зовет ее к себе: — Маруся, Марусенька…— И Жизнь идет.

1935

Карадаг

Колеблет зной холмов простор, земля чадит вечерней мятой. Орел распластанный, крылатый висит, качаясь между гор. И камни, видные едва со дна прибрежного селенья, здесь принимают форму льва, монгола, женщины, оленя… Бывает — другу укажи на то, что неприметно даже,— сама собой заблещет жизнь и о себе сама расскажет. Но пусть любимым будет друг, пусть выбран будет не случайно, чтоб для него открытой тайной и сам ты изумился вдруг: ведь все, что творчеством зовут, любовь или стихосложенье, берет начало только тут — в понятном другу удивленье… …Вот так и шла я и вела, указывала на обрывы, на мыс, как ржавая стрела летящий в полукруг залива, на берег в розовых огнях, на дальний остов теплохода… И благодарная природа все рассказала за меня.

1935

" Должно быть, молодости хватает, "

Должно быть, молодости хватает, душа, наверно, еще легка — если внезапная наступает на жажду похожая тоска, когда становится небо чище, и тонкая зелень мерцает везде, и ты пристанища не отыщешь в любимом городе, полном людей,— тоска о любви, еще не бывшей, о не свершенных еще делах, о друзьях неизвестных, неприходивших, которых задумала и ждала…

1935

Песня дочери

Рыженькую и смешную дочь баюкая свою, я дремливую, ночную колыбельную спою. С парашютной ближней вышки опустился наземь сон, под окошками колышет голубой небесный зонт. Разгорелись в небе звезды, лучики во все концы; соколята бредят в гнездах, а в скворечниках скворцы. Звездной ночью, птичьей ночью потихоньку брежу я: — Кем ты будешь, дочка, дочка, рыженькая ты моя? Будешь ты парашютисткой, соколенком пролетать: небо — низко, звезды — близко, до зари рукой подать. Над зеленым круглым миром распахнется белый шелк, скажет маршал Ворошилов: — Вот спасибо, хорошо! Старый маршал Ворошилов скажет: — Ладно, будем знать: в главный бой тебя решил я старшим соколом послать. И придешь ты очень гордой, крикнешь: — Мама, погляди! Золотой красивый орден, точно солнце, на груди… Сокол мой, парашютистка, спи… не хнычь… время спать… Небо низко, звезды близко, до зари рукой подать…

Март 1936

Детское Село

Два стихотворения дочери

1

Сама я тебя отпустила, сама угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец… Как дико пустует жилище, как стынут объятья мои: разжатые руки не сыщут веселых ручонок твоих. Они ль хлопотали, они ли, теплом озарив бытие, играли, и в ладушки били, и сердце держали мое? Зачем я тебя отпустила, зачем угадала конец, мой ласковый, рыженький, милый, мой первый, мой лучший птенец?