Голос

— Болтай, сколько хочешь! Сам-то ты даже не смог пойти домой на Рождество, потому что там пусто! Ничего нет. Тебе не хочется туда идти, потому что ты знаешь — это просто пустая нора. Там никого нет! И ты больше не хочешь заползать туда.

— Я всегда проводил Рождество дома, — сказал Эрленд.

Ева Линд растерялась. Она не понимала, куда он клонит.

— О чем ты?

— Самое неприятное в Рождестве как раз то, что я всегда отмечаю его дома, — объяснил Эрленд.

— Я не понимаю тебя, — сказала Ева Линд и открыла дверь. — Наверное, так никогда и не пойму.

Она вышла, хлопнув дверью. Эрленд поднялся и хотел было догнать ее, но передумал. Знал, что она все равно потом придет. Вместо этого он подошел к окну и стал смотреть на свое отражение в стекле, пока глаза не привыкли к темноте и не увидели снежинки, искрящиеся за окном.

Он уже забыл, что собирался вернуться домой, в свою, по словам Евы Линд, одинокую, пустую нору. Эрленд отошел от окна, поставил иголку на пластинку с псалмами в исполнении Гудлауга, улегся на кровать и стал слушать голос мальчика, которого много лет спустя, всеми забытого, найдут мертвым в помещении отеля. Эрленд пытался представить себе грехи — белые, как первый снег.

День четвертый

17

Эрленд проснулся рано; он, как был в одежде, так и спал поверх одеяла и долго не мог освободиться от ночных видений. Сон об отце смешался с утренней темнотой, и Эрленд силился вспомнить, что ему снилось, но уловил только обрывки: отец, почему-то совсем молодой и крепкий, улыбался ему в диком лесу.

В гостиничном номере было темно и холодно. До восхода солнца оставалось еще несколько часов. Эрленд лежа размышлял о приснившейся сцене, о своем отце и о потере брата. О том, что в его душе образовалась пустота от этой невыносимой утраты, и о том, что пустота непрерывно увеличивалась, а он избегал приближаться к ее краю, чтобы не смотреть вниз, в пропасть, которая могла поглотить его, если бы он в конце концов туда угодил.

Он стряхнул с себя утренние терзания и подумал о предстоящих днем делах. Что скрывает Генри Уопшот? Почему он солгал и предпринял тщетную попытку к бегству, напившись и бросив багаж? Поведение англичанина оставалось загадкой для Эрленда. Потом его мысли перенеслись к мальчику на больничной койке и к его отцу; к делу, которое Элинборг описала ему в мельчайших подробностях.

Элинборг заподозрила, что мальчик и раньше подвергался жестокому обращению. Явные признаки указывали на то, что это происходило с ним дома. Под подозрение попал отец. Элинборг требовала взять его под арест на время проведения расследования. Было решено поместить отца в изолятор на неделю, несмотря на горячие протесты со стороны обвиняемого и его адвоката. Как только вышло постановление, Элинборг отправилась за ним в сопровождении четырех полицейских в униформе и доставила его в участок на Окружной улице. Она провела его по тюремному коридору и сама закрыла за ним дверь на ключ. Потом заглянула в окошко на двери и увидела, что мужчина остался стоять на том же месте, спиной ко входу, потерянный и в каком-то смысле обезоруженный, как и все люди, вырванные из общества и запертые подобно зверю в клетке.

Он спокойно повернулся, посмотрел Элинборг прямо в глаза через стальную дверь, и она захлопнула окошко.

На следующее утро Элинборг вызвала его на допрос. Эрленд участвовал в процедуре, но коллега сама вела беседу. Оба следователя сидели напротив арестованного в служебном кабинете. На разделявшем их столе стояла пепельница, крепко ввинченная в столешницу. Папаша был небрит, его костюм помялся. Белая измятая рубашка была застегнута на все пуговицы до самого горла. Казалось, единственное, что осталось у него от собственного достоинства, — это безупречно завязанный галстук.

Элинборг включила магнитофон и проговорила сначала имена присутствующих и номер дела, потом началась запись допроса. Она хорошо подготовилась. Поговорила с классным руководителем мальчика, который сказал, что у ребенка дислексия, нарушение внимания и плохая успеваемость. Посоветовалась со своей подругой, психологом, которая объяснила ей, что это может быть вызвано огорчениями, давлением со стороны взрослых и чувством одиночества. Расспросила друзей мальчика, соседей, родственников, всех, кто, по ее мнению, мог что-либо рассказать о ребенке и его отце.

Мужчина не реагировал. Он заявил, что подвергается преследованию со стороны полиции, что собирается выдвинуть против них иск, и отказался отвечать на вопросы. Элинборг переглянулась с Эрлендом. Появился конвоир и увел арестованного обратно в камеру.

Через два дня его снова привели на допрос. Адвокат принес ему из дома более удобную одежду, и он переоделся в джинсы и футболку с фирменным логотипом на груди — ни дать ни взять медаль за необычайно дорогую покупку. Теперь этот человек выглядел совсем по-другому. Три дня в кутузке — словно это специально для того и было сделано — сбили с него спесь, и он понял, что вопрос о его дальнейшем пребывании в камере зависит от него самого.

Элинборг позаботилась о том, чтобы он пришел на допрос босым. У него забрали ботинки и носки без всяких объяснений. И теперь, сидя перед полицейскими, он старался убрать ноги под стул.

Эрленд и Элинборг невозмутимо сидели, как и прежде, напротив него. Слегка потрескивал магнитофон.

— Я разговаривала с учительницей вашего сына, — сказала Элинборг. — Несмотря на то что содержание ваших с ней бесед и личное дело ребенка не разрешается предавать огласке, педагог все же выразила желание помочь мальчику и следствию. Она рассказала, что однажды вы избили ребенка прямо в ее присутствии.

— Избил! Да я слегка шлепнул его. Какое там избиение! Он просто не слушался, постоянно крутился. Трудный ребенок. Вам этого не понять. Такой стресс.

— Разве это дает вам право наказывать его?

— Мы с сыном добрые друзья, — сказал отец. — Я люблю его. Один целиком и полностью забочусь о нем. Его мать…

— Мне известна история его матери, — оборвала Элинборг. — Воспитание ребенка в одиночку, естественно, может вызывать трудности. Но то, как вы с ним обращаетесь, это… не поддается описанию.

Мужчина молчал.

— Я ничего ему не делал, — в конце концов произнес он.

У Элинборг на ногах были сапоги на платформе с острыми каблуками, и, переставляя ноги под столом, она как бы нечаянно наступила на голую ступню допрашиваемого. Тот вскрикнул от боли.

— Прошу прощения, — извинилась Элинборг.

Он посмотрел на нее с перекошенным от боли лицом, не в силах определить, сделала она это преднамеренно или случайно.

— Учительница сказала, что у вас были завышенные требования к ребенку, — как ни в чем не бывало продолжала Элинборг. — Это правда?

— Что значит завышенные? Я хочу, чтобы он получил образование, стал человеком.

— Это понятно, — кивнула Элинборг. — Но ему только восемь лет, у него речевые нарушения, и он близок к показателям умственно отсталого. А вы сами даже гимназии не закончили.

— Я являюсь владельцем и руководителем фирмы.

— Которая прогорела. Вы вот-вот потеряете свой дом, джип и прочее имущество, которое обеспечивает вам известное положение в обществе. Вы привыкли к тому, что на вас смотрят снизу вверх. Когда старый школьный приятель увидел вас на поле для гольфа, где вы были с друзьями, вы выглядели преуспевающим бизнесменом. Но все это от вас уходит, и становится невыносимо, особенно когда вспоминаешь о том, что жена в психиатрической лечебнице, а сын отстает в учебе. Стресс накапливался, и наконец вы взорвались, когда мальчик, который наверняка всю свою жизнь проливает молоко и роняет на пол тарелки, разбил бутылку «Драмбуи» о мраморный пол гостиной.