Голоса за стеной

Куклы бросились выполнять приказ, заталкивали в огонь снежинки-листовки. Пламя сжирало их, но с неба сыпались все новые и новые.

— Хватит, — безнадежно махнул рукой Капрал. — Выспаться надо.

— А как же мы все разместимся в этой комнатенке? Ведь нас вон сколько! — сказала кукла-жандарм, шевеля кочергой в печи.

— Как прежде, — буркнул Капрал. — Влезайте друг в друга по ранжиру, а потом все — в меня, — с этими словами он откинул верхнюю часть туловища, и вскоре все куклы привычно оказались в его нутре. Теперь он был один, отяжелевший, с трудом волочивший ноги, замерзший и мрачный.

Он придвинул поближе к огню лавку, затолкал в печь сколько влезло ненавистные ему снежинки-листовки, лег и тотчас захрапел.

А мимо шли остатки его разбитой армии, солдаты торопились в город — к теплу родных очагов, к своим семьям. Одни — довольные, что обошлось, они уцелели, плевать им теперь на Капрала; другие — со злобной решимостью не предавать его, когда-нибудь еще встать под его знамена; третьи, потупив глаза, тащились, беседуя со своей совестью…

Метельная ночь была уже на исходе, давно скрылся вдали последний солдат. Капрал спал, неосторожно придвинув к печи лавку: он забыл, что сделан из дерева и папье-маше. От могучего его храпа в печи раскачивались огненные языки, шевелились горящие листовки-снежинки. Одна из них, полуобгоревшая, вывалившись из плотного пылающего вороха, упала Капралу на ноги. Клей, которым было пропитано дерево и папье-маше, содержал в себе ацетон. По всей огромной фигуре Капрала побежало пламя. Едва успев хлопнуть руками по бокам, Капрал через минуту превратился в здоровенную пылающую головню, внутри которой спекались от жара остальные куклы…

С высоты маяка Беляна и Наш Сосед увидели далекое зарево: это догорала хибара, под рухнувшей крышей которой уже превратилось в уголья и горячий пепел то, что недавно было Капралом и его уродливыми сородичами…

Потоптавшись у руин многоэтажной лаборатории, разбитой бомбежками и артобстрелами, Академик понуро поплелся через город. Запустение и разруха, хмурые лица, бездомные кошки. Было холодно. Он шел, подняв воротник демисезонного пальто, испачканного известкой и кирпичной пылью; шел, глубоко засунув в карманы окоченевшие руки. Собственно, идти было некуда. И он забрел в пустынный лесопарк, скамейки стояли засыпанные снегом. Вроде совсем недавно тут весело и шумно гуляли горожане, оглушительно гремели репродукторы, разнося по всем аллеям и уголкам обольщающие речи Капрала…

На одной из скамеек, сметя снег, сидел Умелец. Он постарел, осунулся.

— Присядьте, — предложил Умелец. — Вы Академик, не так ли? Я узнал вас по портретам в газетах.

— Благодарю, — Академик устало опустился на скамью. — А вы, если не ошибаюсь, Умелец? Я тоже узнал вас.

— Какой к черту Умелец, — горько вздохнул собеседник. — Был им. Теперь все кончилось. Видите, что делается? Разруха. Кому сейчас нужно мое умение? Это вы во всем виноваты. Оживили этих…

— Я виноват?! — возмутился Академик. — А кто их создал? Вы!

— Я ради дочери… Хоть это меня оправдывает. А вы превратили их в подобие людей, затолкали им в башку подобие мозгов.

— Ради дочери?.. А я ради науки!

Они помолчали. Затем Академик сказал миролюбиво:

— Знаете, я вот думаю: все могло быть иначе, если бы тот колбасник не оказался таким скупым и принял бы Капрала на работу. Занимался бы Капрал своей мазней, малевал бы всю жизнь вывески, полагая, что он великий художник, и не полез бы в политику… Вот ведь как счастливо могло обернуться дело.

— Как знать, — с сомнением ответил Умелец.

— А что поделывает ваша дочь и ее приятель?

— Работает в народной школе. Преподает Справедливость, Нравственность и Доброту. Поженились они. А зять лечит своих больных. Выдвинут в парламент от партии «Родина и народ».

— Это какая-то новая партия, — посмотрел на него Академик.

— Все теперь нужно новое, — словно освобождаясь от чего-то, вздохнул Умелец. — Уж извините, пора мне, — он тяжко поднялся со скамьи. — Прощайте.

И они разошлись…

Дверь была странная, она открывалась во все стороны: от себя, к себе, сдвигалась вправо и влево, вверх и вниз. Когда-то она оставалась постоянно запертой, на ней всегда висела табличка: «Всему свое время». Но теперь ключ в замке не торчал, табличку кто-то заменил другой, с надписью: «Входите, кто хочет».

Я вошел. За письменным столом сидел человек с веселыми глазами и поглаживал ладонью седые волосы.

— Так вот кто здесь работает! — сказал я, оглядывая небольшую комнату, уставленную книгами. — Табличку с двери вы сняли?

— Да. Теперь пусть желающие входят. Ведь все уже всё знают.

— Кто же вы? — спросил я, усаживаясь в плетеное из лозы кресло.

— Сочинитель, — ответил человек с веселыми глазами.

— Значит, сочиняете истории?

— Не совсем так. Историю, говоря вашими словами, сочиняет жизнь, люди, время. Я лишь выбираю из нее то, что мне кажется важным, и пересказываю по-своему, — он летал из-за стола и зашагал вдоль книжных полок.

— Выходит, вы не распоряжаетесь судьбами героев своих сочинений?

— Почему же? Распоряжаюсь.

— Тогда все же переделайте конец. Видите ли, — я подошел к нему, — возвратились Космонавты. Они рассказали, что на какой-то высоте видели два странных облачных образования. Когда приблизились к ним, те обрели человеческие черты и попросились на Землю, чтоб их захоронили в земле.

— Я знаю. Это то, что называлось Капралом и Пустым, — сказал Сочинитель.

— Но едва Космонавты пытались к ним приблизиться, как какая-то сила отбрасывала тех двоих, снова превращая их в медузообразные облака.

— И это я знаю, — усмехнулся Сочинитель.

— Не хотите ли вы сказать, что все это по вашей воле? — спросил я.

— Вы угадали. Я могу, конечно, переделать конец, разрешить, чтобы то, что называлось Капралом и Пустым, было захоронено в земле. Но этот конец будет несправедлив: наказание должно быть неотвратимо.

— Значит, они навечно отторгнуты от Земли?

— Навечно, — кивнул Сочинитель. — Слышите голоса за стеной? Это Жизнь. Она ждет, чем закончится наш разговор.

— Тогда считайте, что он закончен, — засмеявшись, сказал я и весело покинул странную комнату, в которой дверь открывалась во все стороны, очевидно для того, чтобы лучше была видна Жизнь.

МОЙ СОСЕД КОНОПЛЁВ

Плохо ли, хорошо ли, но точно известно, что Саша Коноплев любил разговаривать с героями прочитанных книг, призывал их в свидетели, когда что-то не ладилось в школе или во дворе с мальчишками. Такими собеседниками бывали, конечно, люди знаменитые. Например, Спартак или Гарибальди. Нередко он обращался к Гераклу или к графу Монте-Кристо. Все зависело от того, на какую тему ему хотелось беседовать. Саша рассказывал им о делах в школе, о своих взаимоотношениях с ребятами из класса или же с соседскими мальчишками. Обычно такие тайные беседы возникали тогда, когда Саша считал, что с ним поступили несправедливо: то ли обошли вниманием, незаслуженно, как он полагал, то ли — так же незаслуженно — уравняли со всеми. Он искал у этих незримых собеседников поддержки, подтверждения своей правоты. И чаще всего находил. А находил потому, что все эти знаменитые люди были очень далеки от нашего времени. Они вовсе не знали жизни школы № 33, не знали жизни, протекавшей во дворе дома № 12 по улице Краснодонской. Поэтому Саше легко было их разжалобить, изложить все в свою пользу, так что они говорили примерно следующее: