Голоса за стеной
Шрифт:
Владимир Иванович все еще что-то рассказывал, и думал о том, что никакими, даже самыми удивительными, сообщениями этого парнишку не удивишь. Ему все вроде безразлично…
…А перед глазами снова возник нарядный сочинский вокзал — башни, лестницы, переходы, натуральный камень и зелень на нем. Автобусы, такси, ларьки с сувенирами, столовые, платановые аллеи, уходящие неведомо куда, — и внезапное ощущение сказочности окружающего. В какую бы сторону ни направился, не знаешь, что там, и от этого охватывает растерянность, но растерянность праздничная в этой радостной сутолоке, среди солнца, теплого ветра и напряженного гудения репродукторов, возвещающих о прибытии все новых и новых поездов…
— Помнишь, какие избушки здесь стояли, на этом месте? — уже
Эту универсальную фразу Владимир Иванович произнес с некоторым нажимом и даже голову повернул к Грише за ответом, потому что сказано было специально для него, и тот понял, что это попытка выяснить, в чем его, Капустина, неблагополучие, и надо было ответить, но ответить нечего. Какая-то длинная запутанно-невнятная фраза шевелилась в мозгу вяло-вяло, как робкое желание поблагодарить главного технолога за его неумелое участие, особенно драгоценное, потому что он делал нечто не совсем свойственное его жестковатой натуре.
А Владимир Иванович тут же устыдился своей прямолинейной настойчивости и отвел глаза, ибо понял то, чего сам Гриша понять еще был не в состоянии: как беззащитен может оказаться человек вроде Гриши — бесконечно искренний и живущий только чувствами.
Прежде Владимир Иванович думал иначе. Теперь как-то прорвалось: завтра такое же может сотвориться и с твоими детьми, и тоже не будешь знать, почему и откуда… Отомкнуть бы его как-нибудь… Но как?..
Гриша слушал, иногда тихим голосом что-то говорил вежливо и деликатно, а светлые его глаза смотрели на мокрый, тускло блестящий мир, и он снова отдавался созерцанию невозвратимого времени своего отпуска…
Этот экзотический вокзал, схожий с веселым замком из сказки и увитый зеленью, крохотная платформа, врубленная между зеленых склонов с таинственно темнеющим туннелем, медно-голубой полдень и воздух, прошитый горизонтальными колоннами теплого ветра, мгновенно вытеснили все впечатления прошлой жизни. Вдруг в какие-то доли секунды его окутало, пронизало и освободило от всех сомнений чувство беззаботности, Оно не лишено было страха, потому что впервые он оказался предоставленным самому себе вдали от дома и от всяческой опеки, вокруг простирался огромный мир, меняющийся так капризно, что ненадежным казался даже адрес в путевке. Но с отчаянной решимостью, с каким-то даже весельем, наморщив лоб, Гриша подхватил свой чемоданчик, и широкая лестница привела его на привокзальную площадь.
Несколько минут стоял он, оглушенный сутолокой и обилием раскрывшихся дорог. Потом заметил длинную очередь у представительного киоска справочного бюро и уже было двинулся туда, но тут обратил внимание на еще более длинную очередь в столовую, расположенную на затемненной террасе в левом крыле вокзала, и вспомнил, что с самого отъезда из дому почти ничего не ел, только курил и пил лимонад. Душные и все же аппетитные запахи столовой манили, и Гриша пристроился к длинному хвосту очереди. Замыкала ее группа молодых людей постарше его, одетых не модно, но очень легко и с полным пренебрежением к общественному мнению. Девицы в бриджах и блузках, трое парней — двое из них были бородатые — в шортах, в сомнительной свежести теннисках и кедах. Вся компания, обсуждая что-то, хохотала.
…Теперь, бредя на работу или с работы, и за своим неуютным столом, торчащим в самой середине комнаты, Гриша нередко задумывался, что было бы, повремени он с обедом или если стал бы в иную очередь — в справочное бюро и без промедления отправился бы затем к месту своего отдыха, где и пообедать мог, избежав этого знакомства…
Рок, судьба… Бессмысленные слова. Ничего они не объясняли, только глубокомысленно прятали отсутствие всякого объяснения. Судьба — это всего лишь выражение предопределенности. А предопределенность не от характера ли?
Гриша
думал об этом снова и снова, мысли были нечеткие, трудно распутать их, расположить в очевидной логической последовательности, но он чувствовал: то, что произошло, было неизбежно. И не важно, в каком именно месте, в какой очереди настигло его это.…Молодые люди в очереди говорили о чем-то научном, применяя труднопроизносимую и совершенно незапоминающуюся терминологию, но всем доступные слова «пласт», «горизонт» и «пробное бурение» объяснили, что это геологи.
Гриша обратил внимание на девушку в коротких бриджах. Было что-то необыкновенное в ее узком лице с широко расставленными глазами. Гриша увидел ее смеющейся, но что-то печальное проглядывало в этом смехе, и он сразу почувствовал к ней расположение и запомнил ее имя — Кира. Потом, когда какой-то миг она отдыхала от смеха, а отдыхать было не просто, потому что рассказчик, высокий парень, так живо все представлял, что даже Грише, незнакомому с персонажами, приходилось отворачиваться, чтобы не видна была улыбка, на которую он, как человек посторонний, по его мнению, не имел права. Так вот, когда Кира мгновение отдыхала от смеха, Гриша понял: в широко раскрытых Кириных глазах гнездилась тревога, и это чувствовалось сквозь улыбку.
Вторая девушка, Марина, постарше, лет двадцати восьми. В ней вроде все было заурядным, разве что белый рубец, пересекавший висок, щеку, шею и прятавшийся под легкой кофточкой, менял лицо Марины: неожиданно в нем проступала какая-то исступленность.
Симпатяга-рассказчик (его звали Володя), продолжая свое повествование, повернулся в фас, и Гриша увидел, что его добрые карие глаза заметно косят. С этого момента он проникся доверием и к Володе: почему-то был убежден, что по-настоящему добрым и не заносчивым может быть только тот, кто не обладает физическим совершенством, красивым людям доверять нельзя, они ослеплены собой, и что для них другая личность? А чем еще определить доброту человека, как не отношением к другим, к людям вообще?
Володя рассказывал о каком-то Лене Кошкине, о его похождениях в Министерстве геологии, куда был вызван для отчета за какие-то нарушения и злоупотребления.
— Простите, коллега, — возражал в министерстве Кошкин, — я читал вашу статью о различиях региональных и околорудных аномалий и должен сказать, что совершенно солидарен с вашей трактовкой данного вопроса. Поэтому меня удивляет ваше нежелание поддержать меня в этом деле, деле воистину государственной важности. Полагаю, коллега, что вам, старшему и годами и опытом, лучше меня известно, что анализ геосинклинальных осадков…
Дальше шли оглушающие ученые слова — в три сажени с окончанием на «ация» и «енция», и было слов этих великое множество.
Кира, Марина и двое бородачей, слушая Володю, хохотали. Юмор же ситуации, как оказалось, заключался в том, что таким словарем Леня Кошкин изъяснялся с инспектором из отдела кадров, по образованию учителем истории, а по опыту работы директором всякой всячины в пределах города Москвы, и этот кадровик и на «коллегу», и на приписываемое ему авторство дерзкой гипотетической статьи (автором которой, кстати, был сам Кошкин), должен был, по логике, прореагировать термоядерно. Но Леня исполнил всю сцену с таким непоколебимым простодушием, что чиновник поверил в его искренность и чужих регалий со своего плеча не снял.
Смеялись, впрочем, не над ним, а восхищаясь нагловатой находчивостью Кошкина, сумевшего так просто оградить от беды и себя, и всю интересную и многообещающую работу.
А Гриша тут же решил разыскать веселых геологов на пляже и сидеть от них неподалеку. Он решил это твердо, потому что и Кира ему понравилась, захотелось ее написать, и Марину тоже, непременно в профиль, она какая-то необыкновенная с этим белым рубцом.
Тут подошла очередь заказывать первое и второе, и они заспорили — брать или не брать на двоих опоздавших; решили брать, и тут же, как по заказу, а вернее, по железному закону приходить в назначенное время, невзирая на препятствия, появились опоздавшие — и…