Голоса за стеной

Судьба, фатум… Привычные слова, не больше. Ничего они не объясняют, ничего! Судьба — и падай перед ней на колени…

Родионов сидел за письменным столом в своем кабинете и просматривал какие-то бумаги. За его спиной в шкафу, заваленном рулонами кальки и ватмана, рылся Капустин.

— Ты ищи, ищи, — сказал Родионов. — Эти чертежи должны быть здесь.

Зазвонил телефон.

— Слушаю. Родионов, — снял он трубку. — Хорошо, сейчас закажу пропуск…

Звонил управляющий трестом «Юго-Западруда» Мельников. Они были давно знакомы, уважительно относились друг к другу и как-то незаметно перешли на «ты» — люди одного поколения, для которых работа всю жизнь была если не смыслом существования, то уж формой его безусловно, и за пределами такого существования все представлялось опустошенно тоскливым, оба страшились времени, когда придется «доживать» жизнь…

Мельников посещал его на заводе впервые, Родионов догадывался, что визит его как-то связан с участием Родионова в комиссии по испытаниям новой экспериментальной буровой установки, которую, возможно, заводу передадут в серийное производство. Установка была остроумна, эффект от ее внедрения обещал быть впечатляющим, во всяком случае, по первым предварительным отзывам: она бурила не одну-две скважины, как обычно проходчик ручным перфоратором, а по двадцать пять пучков сразу, в каждом из которых было по десять-двенадцать параллельных «ходок», и все — почти без участия человека. Производительность труда увеличивалась в десять раз. Для горнорудной промышленности — ого-го!.. На взрывных работах высвобождается уйма людей, убыстряется скорость и глубина проходки, вместо двадцати блоков можно оставить один, но и этот один позволит выдать на-гора пятнадцать тысяч тонн сверхплановой руды в месяц. Родионову предстояло дать технологическое заключение о рентабельности запуска установки в серию… Все правильно… Но чего вдруг пожаловал Мельников?

— Садись, Павел Сергеевич, — сказал Родионов гостю. — Какими судьбами?

— Судьба и погнала к тебе, — усмехнулся Мельников и покосился на Капустина, шуршавшего в шкафу бумагами.

— Это мой техник-технолог, — посмотрел Родионов в сторону Капустина, понимая, что Мельников хочет дождаться, пока тот уйдет. И внезапно подумал, что какой бы разговор ни произошел, уж кому-кому, а Капустину лишь на пользу пойдет поприсутствовать, послушать, чем она, жизнь, многообразна и чем отличается от умозрительных схем, порожденных самокопанием. — Он нам не помешает, — сказал Родионов Мельникову, заметив, что Гриша стоит в нерешительности, терпеливо ожидая, пока его выдворят из кабинета. — Ты ищи, ищи, Капустин, а мы будем заниматься своими делами… Так что у тебя, Павел Сергеевич?

— Даже не соображу, с чего зайти, — поскреб Мельников затылок. — Ты знаешь, что у нас является определяющим показателем? Месячная выработка руды на одну штатную единицу. Так вот, за минувший год на шахте, где проводится эксперимент с новой установкой, выработка эта увеличилась почти на двадцать тонн.

— На одну штатную единицу? — не поверил Родионов.

— Да.

— Поздравляю! Этак ты, Павел Сергеевич, скоро в герои выйдешь.

— Подожди с поздравлениями. У Луны две стороны. Одну видим, другую нет. Я покажу тебе, Владимир Иванович, другую. Производительность труда растет, это верно. Нужда в сотнях людей отпадает: за них работает установка. Значит, сокращаем штаты. Прекрасно вроде? А на деле? Сокращение штатов автоматически переводит шахту в низшую категорию. И оборачивается это тем, что премиальный фонд только по одной такой шахте урезается почти на три тысячи рублей. Уразумел? А шахт этих у меня много.

— Как же так?

— Вот так. Но это цветики. А вот тебе ягодки: деньжата на социально-бытовые нужды тоже ведь выделяются в зависимости от количества штатных единиц. Что это такое, сам знаешь. Но и это еще не все. Добыли мы, скажем, миллион тонн, имея штат две тысячи человек, и тот же миллион со штатом тысячу человек — ставки остаются неизменными. Поощряет ли это повышение производительности труда? Да чихать людям на нее, если результат их работы обесценивается…

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, забыв о Капустине. А тот, боясь шевельнуться, сидел за спиной Родионова на полу у шкафа и, удивленный разговором, с острым любопытством гадал, как все повернется дальше.

— Чем же могу быть тебе полезен? — наконец спросил Родионов, понимая, что Мельников пришел не просто поплакаться.

— Не спеши с дифирамбами этой установке. Попридержать все это надо.

— Ты против установки?

— Не против. Она, наверное, хороша и нужна. Но сегодня ее запуск войдет в противоречие с реальными условиями, они ее будут дискредитировать, народ не готов принять ее на тех условиях, которые я тебе изложил.

— Значит, ты предлагаешь мне зарезать ее, что ли?

— Я тебе объяснил ситуацию, Владимир Иванович. Выводы делай сам, — поднялся Мельников.

— Действительно, ситуация, — покачал головой Родионов, провожая управляющего трестом до двери. — Тут думать надо, Павел Сергеевич. Логики во всем этом нет.

— Кажется, Маркс сказал, что делом любой логики является логика самого дела…

После его ухода Родионов в задумчивости сидел, глядя в окно, выходившее на заводской двор. Он, конечно, понял, о чем просил Мельников. В деликатной форме «не спеши с дифирамбами» крылось простое содержание: притормози это дело, не допускай пока до серийного производства.

«Да как же он ко мне с такой просьбой?! — думал Родионов. — Чтоб я пустил под откос большое государственное дело?.. С другой стороны, трест тоже не артель. В городском бюджете его денежки вес имеют для целого микрорайона — это и детсадики, и профилактории, и быткомбинат, и еще всякая всячина… Без нее не проживешь. В микрорайоне почти сто тысяч человек… Тоже ведь государственное дело… Задал ты мне задачу, Павел Сергеевич…»

— Ну что, нашел? — вспомнил он о Капустине.

— Нашел, — тихо ответил Гриша.

— Чего ж стоишь? Иди. — И, глядя в напряженную спину Капустина, направляющегося к двери, вдруг подумал: «Интересно, как бы он на моем месте решил?»

А Капустин, открывая дверь, тоже гадал: «Как же он выкрутится из этого? Интересно, а как бы я на его месте поступил?..»

Люда… С ясным и веселым лицом, с хрипловатым голосом, с кукольной фигуркой, и сама вся до неправдоподобия кукольная; сумасбродка, о какой и подумать невозможно, что такая способна поразить воображение… Невозможно подумать, потому что этот тип женщин многократно описан и освистан, на них, как на дорожных знаках, повисли предупреждения предшествующих поколений.

Но, столкнувшись лично, убеждаешься, что, во-первых, опыт предшественников ничего не значит, потому что в самом знакомом есть чуть-чуть незнакомого, и эти-то детали придают твоему случаю неповторимость и несхожесть с опытом других. Верно, типы людей существуют, но каждый человек — это не тип, да и чувства возникают не по заповеданным рецептам осмотрительности, а неизвестно почему; и на фоне прямо-таки страшной — в понимании бесполезности сопротивления ей — красоты уже не замечаешь густо начерченных ресниц и хрипловатого голоса. А когда замечаешь, то оказывается, что любишь именно это, именно несовершенство, да как еще любишь!..

Если ты застенчив, и робок, и неумел, как для тебя окажется живительна общительность другого человека, беззлобная прямота его оценок, нетребовательность и легкость. Ты примешь все, даже если будешь подозревать, что в противоположности ваших характеров кроется зародыш драмы.

Но вначале, при первом появлении, Люда и не выглядела противоположностью.

Она вошла в сопровождении долговязого парня и, сбросив на пол оранжевую сумку, рассеянно расцеловалась со всеми, ее спутник тоже расцеловался с девушками и обменялся мужественным рукопожатием с Володей и бородачами.