Голосую за любовь
Шрифт:
— Я надеюсь увидеться с вами завтра, разумеется, если вы не против и считаете это возможным, — сказал Эмил.
Мори усмехнулась. Эмил выражался витиевато, в какой-то даже светской манере, но до чего нелепы все эти оговорки. Господи! Нельзя же до такой степени лишать человека возможности проявить инициативу!
— Да, да, непременно, — смеясь, согласилась Мори, и они расстались.
Мори шла по пустынной улице, поглощенная картиной ночного неба, освещенного луной, и почти не смотрела по сторонам. Мысли об их отношениях с Эмилом вызывали у нее грустную улыбку. Таинственный небосвод струил мягкий свет, и каждый шаг в ночи словно возносил Мори над землей. Разве по большому счету Эмил для нее что-то значит? Все равно ей суждено когда-нибудь умереть, непостижимо уйти из жизни, в которую она шагнула неизвестно откуда и как. Неужели же ее настроение и то, что называют чувствами, так важны?..
А в это время за ней следом шел Нэд. Он видел ее уже в четвертый раз, но раньше она всегда была с Эмилом. Нэд, естественно, задавался
Нэду не было никакой нужды подходить к Мори, он прекрасно это понимал, и тем не менее… Ему ничего не стоило пройти мимо, но если бы люди всегда руководствовались только разумом, разве было бы все в этой жизни так причудливо перепутано, противоречиво и сложно? И, поравнявшись с Мори, Нэд сказал: простите, прошу вас…
Он просил не осуждать его, объяснял, что решился заговорить с ней на улице только потому, что тщетно ждал случая, когда кто-нибудь сможет его представить. Слегка склонив голову, Нэд назвал себя. Мори внимательно на него посмотрела. В сущности, ничего особенного не произошло. Некий молодой человек подошел к ней, вежливо заговорил и ведет себя вполне прилично. Но, разглядывая Нэда, она почувствовала странный толчок, какое-то неодолимое и даже болезненное влечение к нему, которое тут же сменило страшное недовольство собой. А Нэд тем временем предложил:
— Если вы спешите, разрешите я вас провожу, а если нет…
Они зашли в одно кафе, где Мори бывала с Эмилом. Официант понимающе посмотрел на нее, как человек, которого ничем не удивишь. Дело, мол, житейское. Мори попросила рюмку коньяка и сразу ее выпила. Вот она снова сидит за неприбранным столом и ведет никому не нужные разговоры. Судя по всему, Нэд не глуп, но что значит быть «неглупым»? Он говорил и даже на достаточно серьезные темы легко, с большим чувством юмора. Но признак ли это ума? Неожиданно для себя Мори заметила, что смеется, а ее рука часто оказывается в его руке. Ну и что из этого? Она чуть было не поблагодарила его за то, что он поднял ей настроение. Смех вызывал ощущение легкости, и ее недовольство собой исчезло. И все же она не могла до конца отделаться от чувства тревоги. В чем же дело? Он кажется добродушным и простым. Красивый веселый блондин. У него располагающее лицо, тонкий, с горбинкой нос, напоминающий клюв хищной птицы, проницательные глаза и широкий, открытый лоб. Но она не может и не собирается принимать его всерьез. Ну разве можно серьезно относиться к актеру, с которым ты познакомилась на улице! Только этого не хватало!
В результате все, что касалось Мори, так и осталось для Нэда тайной. Профессия, образ жизни, сфера интересов. Провожая ее, Нэд предложил встретиться завтра. Мори задумалась. Что ей даст эта встреча? Что у нее общего с людьми, для которых главное в жизни — настоять на своем, самоутвердиться, и дать выход страстям? А Нэд, судя по всему, из таких.
— Нет, — сказала она. — Простите, нет!..
Он начал уговаривать Мори, и ей стало скучно. Она тоже не старуха и, казалось бы, должна больше думать о себе, не упускать того, что само идет в руки, или, как говорят доморощенные философы, стремиться взять от жизни все. Но теплое пожатие Нэда не вызывало ответа в ее руке, а во взгляде Мори не было того, о чем так красноречиво говорили глаза Нэда.
— Нет, — повторила Мори и закрыла за собой дверь. В конце концов, она мужняя жена. Должно же это что-нибудь значить. Подумаешь — познакомилась с молодым актером, ну поболтали, ну посмеялись, и хватит. Да она уже забыла, о чем они говорили и над чем смеялись…
Итак, Нэд получил отказ. Но он был молод, обладал счастливым характером и, памятуя об обстоятельствах их знакомства, не воспринял это трагически. Мори осталась для него «незнакомкой» — он не успел еще задуматься над тем, как она близка ему, нужна и даже необходима, о чем думает каждый влюбленный, и что, в сущности, и есть любовь. А пока у него осталось теплое воспоминание о Мори и ощущение, что произошел казус, случайная осечка. Кажется, она действительно обладает многими достоинствами, которые Нэд ценил в женщинах. А кроме того, он чувствовал, что его душа созвучна с душой Мори. Какого черта она его отвергла? Постепенно этот вопрос занял все его мысли. Нэд вспоминал смех Мори, смех обессиленного человека. Только совершенно отчаявшиеся так охотно, от души смеются по любому поводу. Он вспоминал ее руки, усталые и нервные. Нэд сказал ей, что у нее усталые руки, а она только улыбнулась в ответ. Он говорил ей много слов, искренних и неглупых, они не были рассчитаны на дешевый успех, и все же она так спокойно и твердо сказала ему «нет» и ушла. Почему?!
Одно из двух: или она замужем, или он действительно ее не заинтересовал и она неосознанно пошла на знакомство в один из тех моментов, которые прекрасно описал Мопассан. Неужели в этом весь секрет? Хороши в таком случае его дела! В нем заговорило уязвленное самолюбие. Нэд, разумеется, не искал причины в себе, а находил утешение в мечтах. Воображение — всегда прибежище для пострадавших, правда, оно бывает для них и пагубно. Нэд представлял себе, как Мори к
нему возвращается, а он отвергает ее, чтобы проучить. Просто великолепно. Мысленно он проделывал это десять, пятнадцать, двадцать раз, но неминуемо возвращался к действительности, к улицам, по которым ходил без Мори, к ослепительному небу, на которое смотрел в одиночестве. Уж это одиночество! Нэд почему-то поверил, что с Мори он не был бы одинок, разумеется, за исключением случаев, когда бы сам стремился к уединению. Нэд уже успел усвоить, что для думающего человека уединение подчас необходимо, чтобы избежать унизительной неразберихи и путаницы в жизни. В чем же тогда, собственно, дело? Нэд не мог сдержать смех. Он просто продукт своего времени, его слепок, со всеми своими претензиями на возвышенное и самыми элементарными запросами. Тщеславие, страх, любовь, ненависть — как все это, в сущности, банально. Нэд смеялся. Смеялся от души. А это было признаком того, что он способен смириться с поражением в области банального, с потерей Мори.А для Виктора всякое такое поражение до сих пор было травмой. Он внимательно вглядывался в себя и понимал, что до смирения ему далеко, хотя он уже и отложил перо в сторону. Теперь он жил ожиданием некоего чуда. В один прекрасный день он проснется божьим избранником и будет творить мощно и свободно. Вот когда он скажет все, что у него наболело, все, что он не сумел сказать в своих прежних романах. Он поступит как пастух в известной сказке, которому добрая волшебница обещала исполнить только одно желание. Только бы вдохновение снизошло, уж он использует его до конца.
Если бы Виктор не был таким требовательным к себе и честолюбивым, он давно бы уже написал свой роман. У него было качество, доставлявшее ему бездну хлопот как человеку, но очень ценное для писателя: некий внутренний индикатор, безошибочно определявший, передает или нет каждое написанное им слово тот смысл, который он хотел в него вложить. Если внутреннее чутье ему подсказывало, что нет, особенно когда речь шла о начальном этапе работы, Виктор в бешенстве отбрасывал перо. Он верил в себя и в свое призвание лишь тогда, когда упивался каждым словом и чувствовал, что его невозможно заменить никаким другим. Виктор руководствовался исключительно этим принципом, хотя знал, что даже писатели с мировым именем не всегда ему следуют, скажем Фолкнер. Виктор угадывал продуманность и строгий замысел, мучительное напряжение сил в его гневном неприятии жизни, хотя этот гнев и был облечен в блестящие фразы. И все же жизнь не такая пустая и безрадостная даже на бесправном негритянском юге Америки. Нет, она лишь внешне кажется бессмысленной, а на самом деле непостижима; чего мы только не делаем, чтобы придать ей смысл, блеск и стабильность…
Итак, Виктор жил ожиданием чуда. А пока он занялся тем, что еще совсем недавно было для него совершенно немыслимым, — погрузился в мирскую суету. Правда, он относился к этому с должной иронией. На последнем писательском собрании перед началом летних каникул он внезапно разразился беззвучным смехом, который ему с трудом удалось скрыть. Они заседали в прохладном зале, декорированном в стиле бидермейер, — бледно-желтом, с целомудренными гипсовыми статуями вдоль стен. Два десятка умных голов обсуждали кандидатов в члены Союза писателей. Между тем претенденты были не писателями, а журналистами местных газет и журналов. Ну не смешно ли? Еще смешнее то, что не были писателями и многие из присутствующих. Так, накропали когда-то пару рассказиков или с десяток стишков, которые не читал никто, кроме рецензентов. Милейшие люди! Они горели желанием стать писателями и считали, что для этого достаточно вступить в союз. Позвольте, я — писатель, член такого-то и такого-то союза писателей. Великолепно! В конце концов, может быть, и рядом с Камю в парижском La soci'et'e des `ecrivains[18] тоже сидели графоманы, строчившие бездарные повестушки или четверостишия с «ох» и «ах» в начале и конце каждой строфы.
Дома у Виктора была возможность шире познавать жизнь из прессы. Высший эшелон власти, государственные деятели изо всех сил пытались доказать, что политика — их призвание. С хмурым видом и саркастической усмешкой на губах Виктор листал газеты. Политики предпринимали «важные» шаги, делали «неожиданные» заявления или напускали на себя «загадочность», а журналисты наперебой выступали с прогнозами, комментариями, раздувая сенсацию, будто что-то новое действительно может произойти, будто ход событий всегда заранее не предрешен, а их подоплека неизвестна. Виктор говорил иногда с Кларой о политике и только посмеивался. Разумеется, Клара всегда была в курсе того, что, где и при каких обстоятельствах заявил тот или иной деятель. Настоящий кладезь информации. Ее неизменно нахмуренный лобик при этом разглаживался и даже скулы приобретали более мягкие очертания. Ей было невдомек, что людьми испокон веков движут все те же идеалы и страсти. Она считала, что английский политик, сидящий под неоновой лампой, не может поступать как Ричард Третий, который замышлял свои заговоры при свете факелов. Как будто оттого, что он живет с большими удобствами, он станет проводить более гуманную политику, опираться на существующие в мире широкие торговые и культурные связи и прислушиваться к выводам бесчисленных политико-философских дискуссий, указывающих на бесплодность любой агрессии. Милая Клара! Этот ее так называемый оптимизм не что иное, как роковое заблуждение поросенка, считающего, что его лелеют и холят оттого, что любят.