Голосую за любовь

Эмил особенно много думал об этом по утрам, в часы, которые еще недавно казались ему такими безоблачными, а теперь стали для него сущей мукой. Нет, Мори была не просто печальна и не просто умна, он ее недооценивал. Что же она такое? Эмил мысленно обращал к Мори нескончаемые монологи, в которых говорил об ужасе этих утренних часов, когда, очнувшись от сна, снова возвращаешься к реальности. Узнавать о беде тяжелей, чем жить, свыкнувшись с нею. А он каждый день как бы заново открывал для себя, что покинут.

Прервав в какой-то момент свой воображаемый монолог, он отбрасывал все аргументы. Пусть все летит в тартарары, он окончательно и бесповоротно выберет Мори. Потом оградит ее от мира, завоюет ее любовь и подчинит себе. Это принесет ей только счастье. Ему виделось, как она прикладывает свои прохладные ладони к его вискам и с улыбкой говорит, что любит. Он мечтал как мальчишка. Все в этом сне казалось достижимым и идеальным.

Его мужская сила неисчерпаема, ее преданность беспредельна, их счастью ничего не грозит. Через пару часов подобных умственных упражнений Эмил вставал совершенно разбитый. Кто обычно предается мечтам? Желающие заполучить недоступное, то, на что у них нет никаких прав. Эмил охотнее упрекнул бы себя в самонадеянности, нежели признал, что жизнь его клонится к закату и это последние всплески страсти.

А Мори тем временем жила в ожидании развязки. Она то приближалась к ней, то удалялась в замысловатом танце страхов и желаний, которые творят любовь. Несомненно, нет ничего мучительнее сознания, что чьи-то поступки и даже просто взгляд могут решить твою судьбу, сделать твою жизнь радостной или безысходной, счастливой или несчастной. Тем не менее все стремятся в любви только к счастью.

Дома, сидя с томиком Шекспира в руках, Мори все еще верила, что это пройдет и останутся только воспоминания. И все же она старалась не пропустить ни одной встречи с Нэдом. Мори была недовольна собой. Она вспомнила одного своего знакомого, который за час до самоубийства спорил с ней о Ремарке. Она сказала ему тогда, что Ремарк исповедует наивный гуманизм, что он поверхностен, опереточен, почти на грани примитива. Будущий самоубийца вышел из себя. Этому простодушному человеку импонировал простодушный Ремарк. И он отстаивал свои литературные пристрастия даже в последние часы жизни. Как бы сложен ни был человек, он всегда обращен к миру лишь одной своей стороной. Когда рядом не было Нэда, Мори была для всех ироничным и печальным сторонним наблюдателем. А в обществе Неда она не отдавала себе отчета в собственных поступках.

Именно это ее и пугало. Куда может завести такое неожиданное ослепление Нэдом, куда подевалась ее неизменная осмотрительность и чувство реальности? Она бы просто расплакалась, если бы на Нэда не произвели впечатления ее замечания о пьесе Беккета «В ожидании Годо». Но, видя его восхищение, она тут же задавалась вопросом, не притворно ли оно, и начинала докапываться до истины. Боже мой! Сколько раз она вглядывалась в Нэда, пытаясь разгадать, что же, собственно, в его поведении грозит ей опасностью. Как защитить себя? Но любовь, как и сон, лишает человека воли, заставляя подчиняться только чувству и порыву.

Итак, она в его власти. Но Мори никак не могла понять, как и почему это произошло. В свое время она легкомысленно считала, что человека может подчинить себе только тот, кто сильнее и лучше его. Но ведь так бывает только в книгах! Нэд не был сильной личностью, скорее наоборот. У него был удивительно легкий характер, но в то же время он обладал живым умом и некоторой утонченностью. Его нельзя было назвать ни нудным, ни веселым, но он был остроумным, подвижным и хватким. Увы, Мори могла думать о нем все что угодно и убеждать себя в том, что Нэд самый обыкновенный, что у него ровно столько достоинств и недостатков, сколько у всех остальных. Но только к чему это? Дело, в конце концов, не в том, каков Нэд, а в том, что же такое сама жизнь. Отрицающая, по сути, все и вся. Где-то об этом сказано так: «Знайте, и блеск царства Брахмы неизбежно поблекнет однажды…»

Господи! Все это пустое, немощные словеса, «слова, слова, слова», которые не в силах выразить суть. Вот, скажем, встретились двое, в первый раз заглянули друг другу в глаза, и у них подкосились колени, как от тяжкого груза. Они пока не ропщут, а только недоуменно смотрят вокруг…

VII

Итак, думал Нэд, твердыня дрогнула. Поскольку он принадлежал к числу тех, кто внимание к своей персоне расценивает исключительно как подтверждение своих достоинств, его это радовало. Тем более если речь шла о Мори. Мори — такой изысканной, такой близкой и такой красивой. С тайным ликованием следил Нэд за переменами, происходящими в ней, отмечая, что она становится все доверчивее, посвящая себя ему целиком. Нет, у него и в мыслях не было действовать в отношениях с ней по какому-то четкому плану. Просто ему было необходимо, чтобы предмет его внимания отвечал ему полной взаимностью. Делил с ним его боль, разделял его мысли, был частью его жизни. Нэд не был бесчувственным простаком, но в то же время страшно гордился, если находил человека, который думал как он или тем более ему подражал. В легкой бледности Мори, в том, как она внезапно замолкала, мучительно подыскивая слова, Нэд с дьявольской прозорливостью разгадал симптомы полного сладостного рабства. О, молодость! Только в двадцать три года можно рассчитывать покорить кого-нибудь рассуждениями о Беккете.

Словом, Нэд испытывал одно из вполне естественных и неминуемых заблуждений, которые свойственны только молодости. В юности все хотят быть или богами, а на худой конец ангелами, или дьяволами. Юноша, да и вообще физически крепкий и мало сведущий в жизни человек, искренне не приемлет и даже презирает так называемый средний уровень и безвестность. У него есть только здоровое, сильное тело, он же считает, что обладает могучим интеллектом и призван творить бессмертные дела. Одним словом, он еще не умеет по-настоящему мыслить, но вот уже пишет стихи, отрицает все и вся, бросается в авантюры и «страждет, впадает в отчаянье, мстит». У Нэда же избыток молодости не входил в противоречие с его характером и запросами, но проявлялся в страшном самомнении. Он должен стать Кином — и ни за что не будет Вертером. Эразм Роттердамский, по его мнению, просто смешон. Ему несравненно ближе какой-нибудь Фома Фомич, терзающий людей из «сострадания» к ним. Нэд старался нигде, кроме сцены, не выкладываться, то есть не жертвовать ничем, но к себе требовал отношения по максимуму и «переживал», если этого не было. Так как Нэд был всего лишь актер, и притом действительно талантливый, он переживал и действовал по законам хорошей драмы. Неужели он заплачет, если в тот момент его слезы не вызовут должного эффекта, разве он станет тратить слова, зная, что они не достигнут цели? О, нет!

Его непринужденная настойчивость приносила ему успех еще и потому, что люди, а женщины в особенности, любят зрелищность. Искусство только на том и держится. Но к чему такой натиск, спрашивала себя Мори, бледнея или умолкая в обществе Нэда. Она, кажется, его раскусила: он к ней приглядывается, чтобы убедиться, что она у него «на крючке»; поняла и то, что его любовный пыл во многом обусловлен молодостью, жаждущей самоутверждения. Словом, для нее в Нэде не было тайн, или их было все меньше. А коль скоро нет тайн, то и драма, как считала Мори, ей не грозит. Но рядом был безгранично нежный, влюбленный в нее по уши Нэд. Он заключал ее в объятия, обнимал колени. Что происходит в эти мгновения, чем они так притягательны? Может быть, просто виновато лето и красота Нэда? Или никто не может отказаться от любви и того, что сопутствует ей? Любовь — это человек, с которым ты высечешь свою искру для поддержания огня в вечном костре жизни, обретешь безграничные возможности давать и получать взамен что-то очень важное, наконец, забудешь о времени, прильнув устами к устам, слившись в единое целое… Лет через десять, думала Мори не без горечи, от Нэда ничего не останется. Он станет искушенным, крайне расчетливым, располневшим актером. Но пока!.. И она нежно перебирала пальцами по его острым позвонкам… Раскладывая все по полочкам, она сама себе напоминала Эмила. Именно Эмила, хотя была моложе и его, и Нэда.

Эмил тоже думал о Мори. Но уже не в общих чертах и ничуть не абстрактно, как прежде, а постоянно и даже навязчиво. От стадии сомнений, когда он обдумывал, что будет, если он поведет себя по отношению к Мори безрассудно или станет предельно осмотрителен, Эмил перешел к стадии недовольства всеми участниками событий. Безусловно, это было пренеприятнейшее состояние, сопровождавшееся приступами бессильной ненависти и злости, а все последствия этого, особенно с учетом возраста, было трудно предугадать. Эмил неожиданно для себя заключил, что он «сдал». Его лицо сморщилось и приобрело сероватый оттенок, глаза потускнели, он стал рассеянным и забывчивым, порой даже плохо контролировал свои жесты. Скажем, хотел вытереть лоб, а принимался тереть шею. И грустно, и смешно! Ему было стыдно. Он говорил себе в таких случаях: «Эмил, в твоем возрасте негоже…» и так далее. Но перебороть себя, выпутаться из этой бессмысленной ситуации он был не в силах. Он никогда не хотел, чтобы Мори принадлежала ему безраздельно, но ему была невыносима сама мысль, что она может принадлежать кому-то другому. А тот тип! Наверняка какой-нибудь молодчик, которому ничего не стоит обнять ее прямо на улице или пасть перед ней на колени в кабаке. Молодости простительна подобная чушь, собственно, молодость этим и отличается! О боже! Во время встреч с Мори, становившихся все более редкими, Эмил судорожно искал следы присутствия «соперника» и находил их все больше. Мори теперь не рассуждала о бренности жизни и вообще оставила свою прежнюю манеру говорить пространно, не спеша, с легкой улыбкой на губах. Часто замолкала на полуслове; ее разум не занимало то, что произносили уста. Она стала грешить не свойственной ей поверхностностью суждений и подчас с трудом понимала, о чем он ведет речь. Словом, была несосредоточенной. Точнее, сосредоточенной на чем-то другом, о чем не могла говорить, но не могла не думать.

Столь же пристально, как Эмил наблюдал за Мори, незаметно и деликатно наблюдала за ним Лаура. Хотя они вращались в обществе, где в таких случаях выслеживают друг друга чуть ли не с ножом в руке, сами они не опускались до этого. К чему? Зачем подсматривать, с кем и куда отправился еще недавно близкий тебе человек? Эмил знал и чувствовал, что Лаура не спускает с него глаз, подмечая любую мелочь, думает только о нем и страдает. Он запустил и возненавидел свою работу, а она забросила свою. Ей было проще, потому что постоянно она нигде не работала. Из-за близорукости, грозящей перейти в слепоту, Лаура уже давно оставила свое последнее место работы — на кафедре в пединституте. Журналы, в которых Лаура и сама иногда печаталась, теперь непрочитанными складывались в стопки, а она подолгу отрешенно сидела и никак не решалась у Эмила что-то спросить. О, он никогда ее не любил! Его выбор был случаен. Это произошло давно, после одного изнурительного перехода, во время которого он много пережил и чуть не умер от жажды. Именно тогда у него появилась мысль о смерти и страх, что после него на земле не останется никого, в ком течет его кровь. Животные инстинкты! Но, в конце концов, никакие инстинкты не приведут к трагедии, если человек на них не зациклен. А у него возник комплекс. Он попросту упустил из виду многие вещи, которые мужчина должен в такой момент продумать. Лаура, кроме всего прочего, не соответствовала его высоким эстетическим запросам. Она была и осталась пассивной, можно сказать, эмоционально невосприимчивой. У нее был минимальный набор движений, мимики и жестов, не менявшийся годами. Ее лицо было лицом китайца, убивающего и обнимающего с одинаковой улыбкой на устах. Ну, конечно, она умно тогда рассуждала о кознях Черчилля. Но разве это должно и может быть поводом для женитьбы? Господи! Кроме всяких Черчиллей, ее мало что интересовало. Не женщина, а мозговой центр!..

Эмил смотрел на нее и думал о том, что она никогда не умела обвить его шею руками, как это могла бы сделать Мори, и сказать что-нибудь приятное, загадочное и нежное. Произнести слова, сулящие блаженство и ад, слова — предвестники поцелуев, слез и наслаждения. Например: «Эмил, мне приснилось сегодня ночью, что вы плачете». Лаура, наверное, вообще не видит снов. Да и что ей может сниться? Переворот в Ливане? И то вряд ли. Она слишком четко и хладнокровно решает эти проблемы в состоянии бодрствования, чтобы они беспокоили ее во сне.