Голосую за любовь

Но больше всего его бесило то, что и на работе он не мог угомониться. Неужели для старого Эмила не нашлось более подходящего места? Время от времени он как бы смотрел на себя со стороны и с ужасом наблюдал, как теряет контроль над собой. Промахи сотрудников он воспринимал как катастрофу. Рукописи, за чтение которых брался только для того, чтобы дать выход злости, он разносил в пух и прах. Ну зачем люди пишут, почему каждый, кто научился писать, хватается за перо и имеет наглость таскать рукописи в издательства? Все поголовно хотят быть писателями и поэтами! Спрашивается, почему? Ведь за написанное не так уж много платят. Даже совсем немного. Пусть эти графоманы едут во Францию. Там за самый никчемный романишко платят так, что можно, ни о чем не думая, кропать новую ерунду. К черту этих идиотов!..

В издательстве тем временем пошли слухи, что руководство планирует ряд прогрессивных нововведений. Кое-кто из поэтов потирал руки. «Правильно, хватит печатать всех подряд!» И каждый при этом не имел в виду себя. И конечно, никому не приходило в голову, что просто Эмил прощается с мечтами, которым не суждено было осуществиться…

Так же плохи были дела и у писателя Виктора. Не странное ли совпадение: он бушевал и кипел ненавистью точно так же, как чуть позже, и снова параллельно с Эмилом, будет предаваться тоске. Помилуйте! Неужели человек должен так страдать, если хочет открыть себе и миру прекрасное?! Во время одного из приступов отчаяния он уничтожил все наброски романа, а потом несколько дней не мог прийти в себя. Что же он наделал? Там было много прекрасных мыслей, мыслей, способных дать толчок его фантазии. Он попробовал было восстановить свои записи, но с отвращением отбросил ручку. Зачем он воскрешает то, что снова приведет его к нервному срыву?! Это просто глупо! А он — настоящий безумец. Он слоняется как безумец, говорит как безумец… Как-то на днях он запустил в Клару книгой. Сначала сдерживался и попросил ее выйти из комнаты, а когда она замешкалась… Надо было видеть в тот момент ее курносое, удивленное и обиженное, лицо. До чего же это примитивная, ограниченная женщина! О лучших его вещах она отзывалась приблизительно так: «Ну что же, неплохо» или «Довольно точно подмечено». Он никогда не вызывал у нее восхищения, она никогда не была его единомышленником! Было бы куда умнее, если бы он, как Рембрандт, взял себе в жены какую-нибудь служанку! По крайней мере дома был бы порядок!..

Когда Клара вышла, потирая якобы ушибленное место — книга в нее не попала, — Виктор закрыл лицо ладонями. Он весь дрожал и скрежетал зубами. Ну почему так? В романах пишут: «Он переживал стыд» или «Его охватило раскаяние». Ерунда! Его абсолютно ничего не трогало, кроме того, что он беспомощен, что он как писатель — пустое место. Что же происходит в его голове, в его сердце? Сейчас их переполняла только ярость. Но даже ненавидел он как писатель, фиксируя в своих ощущениях множество нюансов и деталей, которые могли пригодиться ему для работы. Он мог вспомнить какую-нибудь ссору с Кларой десятилетней давности и, подогревая в себе обиду, восстановить ее до мельчайших подробностей. Слабым оправданием ему служило лишь то, что точно так же он относился буквально ко всем. Помнил, как один глупый критик однажды в компании не ответил на его вопрос. Не забыл, как другой, сотоварищ, никчемный поэт, встал как-то на банкете и изрек: «Только присутствующие здесь чего-нибудь стоят!» Какая чушь! Глупость. Виктор воображал, как он публично их обличает, а публика завывает от восторга. После этого он хватался за голову. Да это настоящее помешательство, пора обращаться к врачу. И он принимал несколько таблеток успокоительного разом, что, разумеется, не приносило облегчения. Тогда он начинал метаться по комнате из угла в угол и вдруг вспоминал, что уже несколько дней безвылазно просидел дома. Но от одного взгляда на выжженную солнцем улицу у него на глаза наворачивались слезы. Лето в разгаре! А первые наброски романа появились в конце весны. Ах, как летит время! Как оно торопится! Не стоит думать об этом… Он брал какую-нибудь книгу или газету, листал ее дрожащей рукой, просматривая только заголовки, и, морщась, говорил себе шепотом: возьми себя в руки, это состояние скоро пройдет, — и оно проходило… Какая сволочь эти политики! Сколько шума вокруг одной только Германии! И вот уже столько лет они встречаются по этому поводу в самых великолепных дворцах по всему миру и болтают, болтают, болтают всякую чушь! Всегда очевидная, дешевая и жалкая игра! Самое страшное, однако, что не ему смеяться над ними! Не ему! Для него ни в чем нет спасения!..

Даже в общении с его любимицей Мори. Когда она спросила его, не пора ли им отправиться отдыхать, кровь ударила ему в голову, руки судорожно сжались в кулаки, и, потрясая ими в воздухе, он закричал: «Есть у тебя на уме что-нибудь, кроме собственных удовольствий?! Не думаешь ли ты, что у меня нет других забот, кроме как удовлетворять твои прихоти, твои…»

Это случилось в воскресенье после обеда. Мори, обидевшись на отца, сразу вышла, посидела немного у себя в комнате и стала собираться. Она была приглашена в гости к Нэду на семейный ужин. Господи! Она явится как девушка Нэда — она, замужняя женщина, которая могла бы быть матерью. Странно, что никто из знакомых не предупредил Нэда, что у нее есть муж. Мори и сама могла бы сделать это. Она увлеклась флиртом и заботами о своей внешности, вместо того чтобы задуматься, скажем, над вопросом: а что будет, если появится Тони и поймет, что обманут? Кроме того, ведь существуют моральные принципы, которыми она никогда не поступится, и к тому же… Самое лучшее, как ей кажется, откровенно рассказать Нэду все. Но, как назло, ей никак не удавалось выбрать для этого подходящий момент. Она больше думала о том, как бы ей не ударить в грязь лицом в разговоре с Нэдом о Чехове, правда ли у нее русалочьи, как он утверждает, волосы и замечает ли Нэд, как ей идет бледно-сиреневый цвет. Конечно, она посмеивалась за это над собой, но не очень. Ей так хотелось его покорить, сразить наповал, заставить потерять из-за нее голову. Мори стремилась, чтобы все — и хорошее и плохое в ней — стало Нэду одинаково дорого. Дурацкое занятие! По сравнению с такой сложной игрой уловки Нэда выглядели просто примитивными, может быть потому, что действовал он предельно откровенно. В его роли даже были реплики наподобие: «Мори, почему ты ко мне плохо относишься?..» А тем временем Мори упорно надевала сиреневое и вскидывала на Нэда глаза так, что он начисто забывал о существовании всех других глаз…

И вот в конце концов путами улыбок, красивых фраз и нежных речей оба они оказались втянутыми в одну западню. Они гуляли, взявшись за руки, и рассуждали об Андре Жиде, но при этом у них было на уме только одно — как завоевать друг друга. Нэд, еще недавно осаждавший крепость с твердым намерением взять ее приступом и властвовать, теперь предавался мечтам у осадных рвов. Судя по всему, эта крепость — его будущее и судьба, так зачем же в ней что-то разрушать? Он даже стал себя сдерживать. Нет, он с не меньшей страстью желал Мори, но все больше любил ее, а атмосфера подлинного чувства не обилует ситуациями, подходящими для раздевания.

Но неужели из-за каких-то неизбежных житейских моментов, как-то: расстегивание пуговичек и разувание, они откажутся от возможности испытать то воистину высокое, что несомненно ждет их после того, как они избавятся от всех этих лифчиков и чулок? Ну конечно же, нет! Продолжая накладывать макияж, Мори думала о том, что сегодня им наверняка предстоит согрешить на фоне полудеревенского пейзажа окраины, где живет Нэд. Одевшись, она попрощалась с Кларой, поглощенной чтением газеты. Та ей, кажется, даже не ответила. Ну разве это не странно? Мори чувствовала, что ее нервы на пределе. В последнее время она стала чутко и болезненно реагировать на шум, шарахаться от каждой тени. Вымершая после обеда улица тоже вызвала у нее граничащее с безумием ощущение нереальности происходящего. Вокруг не было ничего, кроме раскаленного добела неба и расплавившегося асфальта, то есть ничего, что могло бы ее отвлечь. Неужели стезя Магдалины так страшна?

Она вошла в трамвай, в котором трясся только кондуктор. Просто фантасмагория! Мори пристально смотрела на него, пока они ехали по опустевшему городу, смотрела, не сводя глаз, пытаясь мысленно представить себе его жизнь, как она это проделывала множество раз, вглядываясь в незнакомых людей. Но ее мысли неизменно возвращались к ней самой. Ах, как она в свое время боялась мужчин, всех мужчин без исключения! Она избегала их, отмалчивалась, когда с ней заговаривали, и мечтала о них. Они принадлежали к другому племени, к таинственному племени, с которым ей неизбежно придется столкнуться. Мори догадывалась, что нечто важное и сокровенное может дать ей только мужчина. Жизнь ничего не стоит, если нет пьянящего ощущения, что ты всемогущ, что ты в раю, в царстве, дарующем радость и наслаждение. Но и в настоящем раю подстерегают ловушки. В какую из них она попадется? Иногда Мори думала об этом во время уроков или в темном зале кинотеатра, и каждый раз у нее начинало учащенно биться сердце. Ей хотелось быть счастливой. Но счастье так иллюзорно!..

Она постигала счастье постепенно, через множество вещей, не связанных с плотской любовью. Однажды Мори почувствовала себя очень счастливой, идя летним вечером по оживленной торговой улице. Просто несколько приятных обстоятельств удачно совпали. В витринах магазинов играли легкие отблески заходящего солнца, вокруг раздавался ровный гул голосов, она знала, что прекрасно выглядит, а Тони с нетерпением ждал ее в дорогом ресторане в конце квартала. Счастье — это момент полного удовлетворения тем, что нам дано, и тем, чего мы добились сами. Ее делала счастливой Джульетта Мазина, равно как и Джеймс Дин, Менотти и Камю, которых она понимала до самых тонкостей. В ней пробуждал любовь полный драматизма конец первой главы «Чумы» Камю: «Официально объявить о чумной эпидемии. Город считать закрытым!» Иными словами, она черпала счастье в художественно осмысленном сгустке жизни, каковым является искусство, хотя в конечном счете оно для человека — камень преткновения. Осознав происходящее, Дон Кихот умирает. Реальность, согласно представлениям элитарного искусства, убивает героев и дискредитирует героическое, то есть нечто весьма существенное для далеко не идеального человеческого бытия. Почему же тогда отчаявшийся Достоевский всегда сильней воинственного Байрона?..

Наконец, она испытывала счастье, критически оценивая реальность и ее отражение в искусстве, непостижимую реальность и ее подчас глуповатую схему, которую можно встретить у Гюго, Золя, Жорж Санд. В то же время она была бесконечно счастлива, глядя на полотна Ван Гога, Утрилло… Счастье переполняло ее каждый раз, когда она сталкивалась с творениями духа, рожденными высочайшим мастерством и вдохновением их создателей.

Познакомившись с Нэдом, она тоже познала счастье, но оно не было безоблачным. Восприятие искусства невозможно, если оно не насущная потребность души. Любовь тоже обречена, если мы не стали для кого-то такой же потребностью. А Нэд так легкомыслен. Похоже, он считает, что ничего уникального нет и то, что ты нашел в одном месте, ты найдешь и в тысяче других. Мори внезапно почувствовала, что ее счастье уязвимо. Своей легкой походкой она шла по пыльной насыпи и смотрела на Нэда, который весь золотился в лучах солнца. Он был в белой рубашке и казался чрезвычайно торжественным. Когда Нэд увидел ее и пошел навстречу, Мори едва сдержалась, чтобы не броситься ему в объятия. Но тут же взяла себя в руки и немного смутилась.

Они пересекли заросший двор и вошли в дом, точнее, в комнату, где их ждали родители Нэда. Это были пожилые люди простоватой внешности, похожие на крестьян, что удивило Мори. Ей казалось, что у Нэда должны быть даже более изнеженные и нервозные родители, чем он сам. Эти же пышут здоровьем и излучают простодушное любопытство. Откровенно разглядывая Мори, они крепко пожали ей руку и бросились наперебой предлагать все, что было в доме. Даже немного полежать.

— Вы, наверное, уморились, пока добрались до нашей деревни, не хотите ли немного прилечь? — спросил ее pater familias^[21]. Насколько он был не похож на Нэда! Смуглый, с невыразительным лицом, услужливый. Сначала Мори показалось, что он очень добрый, но скоро она поняла, что нет, скорей очень скучный. Отец стал без обиняков задавать ей самые нелепые вопросы: не занимается ли и она искусством, что думает о последнем фильме, как переносит жару?

Мать Нэда поднялась, чтобы сварить кофе. Она была несколько угловата, но сложена хорошо и двигалась легко. Мори согласилась выпить рюмку вина.

Она пила неторопливо, потупив взгляд и опустив плечи. Беседа за столом подействовала на нее удручающе, но она не ощутила неприязни к ее участникам, что раньше было бы неизбежно. Все же это — родители Нэда. Они воспитали его, своего мальчика. И она любила их! Тут же подумалось, а как они отреагируют, узнав о ней правду. Такие люди не задаются вопросом, почему что-то произошло вообще, а только — почему это произошло именно с ними. Мори представила себе, как они обсуждают ее у кухонной плиты или за чашечкой кофе. Но это ей совершенно безразлично!..