Голова бога (Приазовский репортаж)

Но слова полицмейстера и городничего чумаки не поставили ни в грош, зато к протоирею прислушались. Тот уговорил, что продавцов следует передать полиции, и та на время следствие препроводит их в тюрьму. Крестьяне себя арестовать дали легко — свобода сулила им мучительную и неизбежную смерть.

Арестованных под конвоем отвезли в город. За полицейскими следовали живым щитом протоирей и городничий на своих колясках. За ними шли чумаки — молчаливо и неотвратно, как шагает, может быть, судьба. Они остановились через улицу от полицейского участка. С перепугу полицейские чины тут же заперли все окна и двери в здании, зарядили все, что могло хоть как-то выстрелить. Однако же будто пронесло: поговорив меж собой, чумаки разошлись почти все, оставив трех вроде часовых. Те простояли всю ночь, а утром их сменили следующие. Молчаливый караул никто не посмел не то чтоб разогнать, а даже попрекнуть словом.

— Ничего, — говорил полицмейстер. — Скоро укатят. Деньгу же им надо зарабатывать.

Впрочем, уверенности в его голосе не было. И в самом деле: в дорогу чумаки не собирались. Две-три фигуры около участка стали сперва городской достопримечательностью, а после к ним привыкли и едва обращали внимание.

Вернувшемуся в город Аркадию оставалось только слушать. О происшествии судачили на каждом углу. Обыватели сходились все больше к тому, что пропавшие чумаки погубили себя сами, крестьяне страдают ни за что, а хохлы-чумаки обнаглели до крайности и хорошо бы вызывать солдат. Однако же никто не решался сказать этого чумакам в лицо: известно ведь, что среди них встречаются не только колдуны, но и миллионеры. И непонятно, кто опасней. И все чумаки одним миром мазаны, одной веревочкой связаны. В обозе их считанные дюжины, но попробуй сосчитать, сколько их по Украине, по всей Империи. Тысячи, сотни тысяч?… И, верно, вхожи они к сильным мира сего, а то и к царю. Ведь неспроста же Его Величество даровали этим селюкам право торговать здесь солью, при том, что в других краях державы это государева привилегия.

Иные предполагали что все обойдется, что чумаки и правда загуляли. Но в этом деле Аркадию было все предельно ясно: шпиону требовались люди для перевоза тяжести из пещер в какой-то схрон. Он мог бы нанять ярыг, коих было полно на Бирже, но, верно, испугался возможной огласки. Потому предпочел использовать чумаков, кои людьми были неместными. Убийца также провел работу над ошибками. И теперь убитых наверняка пускал в воду с камнем на шее.

Послушав сплетни, юноша пошел на базар. Тот был на самом излете. Тамошний торг начинал шуметь с самого рассвета, к которому крестьяне из окрестных сел свозили свежанину, фрукты и овощи, сорванные накануне вечером. Тут же продавали и рыбу, которая еще шевелила плавниками и жабрами и смотрела на покупателей чуть обиженным взглядом.

Но торговцы спешили распродаться до жары, коя превращала продукты в месиво и в корм для мух. И уже к полудню рынок, как говорили «был уже не тот». Но он не умирал, а погружался в некую полудрему. Ряды редели, однако же, не пустели окончательно. Торговцы перебирались ближе к входу. Целые ряды вырождались в двух-трех продавцов, однако же цены росли незначительно, а то и вовсе портящийся товар отдавали со скидкой.

На крохотном остатке базара Аркадий встретил вдову Чебушидзе. Несмотря на жару, она была одета в свой обычный траурный наряд и походила на монахиню.

— Вдовая графиня не съехала?… — с деланным безразличием спросил Аркадий после приветствий. — С вашей стороны было бессердечно поселить ее в комнату, где еще недавно лежал покойный.

— Я ей говорила о том, но графиня сказала, что это даже к лучшему.

Пока мадам Чебушидзе торговалась вокруг цены на дюжину бычков с душком, Аркадий привычно размышлял.

Управа благочиния (суб. 9)

Городничий достал из кармана связку ключей и маленьким бронзовым ключиком отпер несгораемый шкаф. В нем хранилось самое ценное, чем располагала Управа Благочиния — полдюжины чарок и графинчик, наполненный под пробку обжигающей перцовкой.

Чарки заняли свое место на столе. Городской лекарь Иван Карлович Эльмпт с аптекарской точностью принялся наполнять чарки. Струя жидкости увлекала воздух в глубину емкости. В самогоне воздух дробился на тысячи бисеринок, блистающих в лучах солнца.

Глядя на это благолепие, уездный судья Гудович сухо сглотнул.

Агамемнон Фемистоклювич в это время перочинным ножиком на закуску строгал яблочки, сорванные в саду перед училищем. Сидящий рядом с ним протоирей между делом рассказывал:

— Вот вам, господа, задача на сообразительность: на Белосарайскую косу высадился английский десант, напал на казенные склады. А там всего вдосталь: гречка, пшено, рожь, горох. Они это все смешали, и облили все это маслом и дегтем. Единственно не подожгли — дождик накрапывал. Бросили так. Вопрос: что с этим делать?

— Выбросить, — лениво ответил полицмейстер, обмахивая себя папкой. — Если бы просто смешали — то можно было бы скоту скормить или кашу сварить для бедных. Еще просеять можно. А с дегтем напополам — так и животина жрать не будут.

— Еще какие мнения будут, господа?…

Господа молчали, предвкушая скорое угощение. И действительно: широким жестом Иван Карлович указал на посуду — можете угощаться. Чарки подняли, городничий произнес привычный краткий тост, перенятый у здешних хохлов:

— Будьмо!

Чарки на мгновение соприкоснулись в воздухе, издав мелодичный звон. В мгновения ока налитое было выпито, и присутствующие тут же захрустели яблочными дольками. Со всеми не пил только Эльмпт. Перцовку, самогон, настойки и вино врач не употреблял, полагая, что от них трясутся руки. Он пил лишь чистый спирт, от которого пьянел мгновенно. Но яблочком, так и быть, угостился со всеми.

— А решенье, меж тем есть, — продолжал протоирей начатое. — И решение — простейшее. Следует эту смесь посеять! Деготь в землю отойдет, а всходы сами все сделают. Рожь и пшено разделить не выйдет, но оно и не надо. Горох по земле стелется, гречиха — где-то посредине будет. Остается только собрать — вот и все дела до копейки!

Крепкая перцовка делала свое дело мгновенно — окатывала жаром, гнала по сосудам веселье, и услышанное донельзя рассмешило Гудовича, очевидно, быть серьезным. И смех его был столь заразительный, что его подхватили все присутствующие. Захихикал даже не пивший со всеми Эльмпт.

Затрясся Агамемнон Фемистоклювич. Смех в его исполнении напоминал не то звуки далекого стихийного бедствия, не то — гнев простуженного и охрипшего языческого бога.

— Ишь как!

— Надули-с, значит, англичан!

— Хо-хо!

— Ха-ха!

— Я всегда говорил, что русская смекалка — все превозможет!

— До этого вообще-то хохол додумался… — подметил протоирей.

— Да какая разница: хохол или кацап?

— Еще по одной, господа?

Возражений не последовало, да и с чего бы им быть? Снова налили, выпили с прежним тостом и как-то посерьезнели. День был постный, но святой отец тут же отпустил небольшой грех у других, а свой — сохранил на будущее.

Собрание сие по старой памяти именовали Управой Благочиния. Собирались вечером, обычно в конце недели — по четвергам или пятницам или даже по субботам, как сегодня. Для судьи, врача, городничего и полицмейстера то был вполне уважительный повод удалиться от своих супруг, выпить в своем кругу. Обязательное при это обсуждение сплетен и невнятных слухов именовали городскими делами.

Городские дела, по замечанию их жен, обычно пахли самогоном.

— Был у меня родич ваш, — городничему сообщил директор училища. — Аркадий. Все про покойника выспрашивал.