Голова Минотавра

— Он был уродливым на лице?

— Видимо, так, потому что даже перепугал одну студентку, которая тогда сдавала мне коллоквиум.

— А почему пан доцент отослал ему шляпу, а не отдал сразу, когда он пришел вернуть вашу шляпу?

— А как раз стояло лет, так что шляпы у меня с собой и не было.

— И еще последний вопрос. — Попельский чувствовал, как в его организме что-то отрывается, как сам он делается более легким, словно после мучительной диеты. — Почему вы не рассказали мне об этом уродливом человеке, когда я спрашивал про него в "Шотландской"?

— Тогда ведь вы спрашивали не про шляпу, а про какого-то отвратительного монстра, — усмехнулся Ауэрбах. — Выражение "шляпа" является определяемым, а вот "отвратительный монстр" — уже нет. До свидания, пан комиссар. Пойду уже задать свои вопросы.

Он подал руку Попельскому и повернулся к двери. Когда он уже нажимал на дверную ручку, то почувствовал руку полицейского на своем плече.

— Вот теперь уже и вправду последний вопрос. — На лице Попельского рисовалась такая же радость, словно на лицах студентов, сдавших Ауэрбаху сложный экзамен. — Что это за анекдот с заменой шляп, героем которого вы являетесь?

— А, это… — Доцент снял ладонь с дверной ручки. — Ту старую шляпу Потока я носил почти что год и совершенно ее не чистил. Кто-то из коллег спросил, почему я не почищу шляпу. "А зачем же мне чистить ее вору", — ответил тогда я.

Катовице, суббота 13 марта 1937 года, шесть часов утра

Мок втер в свежевыбритые щеки одеколон, вылил пару капель пахучей жидкости на ладонь и пригладил волосы. После этого он щелкнул подтяжками по животу и, тихонько посвистывая, вышел из ванной. Несмотря на ранее время, он чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим. Немец надел сорочку, застегнул янтарные запонки и завязал галстук перед зеркалом. После этого он уселся за стол в гостиной и вынул блокнот. На первой странице старательным женским почерком было написано: Эрнестина Неробиш, ул. Жогалы 4, кв. 1. Следующий листок Мок из блокнота вырвал. Щуря глаза, в которые попадал дым от папиросы, он написал на нем:

"Я тебя не будил, потому что ты так красиво спала… Чувствуй себя здесь как дома. Доверие за доверие".

Немец подошел к кровати и положил листок на подушке, на которой оставался еще теплый отпечаток его головы. Блондинка, с которой он познакомился днем ранее, что-то тихонько пробормотала сквозь сон. Мок хотел было погладить ее по слегка вспотевшему лбу, но отбросил мысль из опасения, что разбудит девушку.

Он погасил ночник, тихонечко прикрыл дверь, вышел в коридор и нажал кнопку вызова лифта. Лифтер, зная щедрость Мока, приветствовал его многословно и в чем-то подобострастно.

— Держи-ка эти два злотых, — вручил ему монету полицейский. — На один злотых купишь красных роз, а второй пускай останется тебе за работу.

— И что мне с этими розами уважаемый пан прикажет сделать?

— Занесешь в мой номер и положишь у кровати. Но так, — погрозил он пальцем, — чтобы не разбудить той фрау, которая еще там спит!

Катовице, суббота 13 марта 1937 года, половина седьмого утра

Мок поехал по адресу, записанному девицей, с которой он провел ночь. Улица Жогалы располагалась в том же квартале Богучице, в котором проживал Борецкий. Полицейскому открыла неряшливая, толстая тетка лет около шестидесяти. На ней был розовый халат, ее выдающееся брюхо обтягивал грязный атласный пояс желтого цвета. Надо лбом у нее, чуть ли не перпендикулярно коже торчали длинные волосы. Выглядело это так, словно кто-то убрал их с макушки и перебросил через голову. В морщины возле глаз въелись следы черной туши.

— Чего? — рявкнула хозяйка.

Мок вынул из кармана банкноту в двадцать злотых и показал женщине.

— У меня к вам дело жизни и смерти, — замахал он банкнотой у нее перед глазами. — Сам я богатый промышленник. Приехал из Германии и ищу для себя красивую девушку на несколько дней!

— Ни розумя! — заорала та. — Ту юж ни Нимцы! По-нашему годоць [186] !

И захлопнула дверь перед самым носом полицейского. Мок вздохнул и вышел на темную все еще улицу. Он двинулся неспешным шагом, но внезапно резко обернулся. В жилище Эрнестины Неробиш шевельнулась занавеска. Тогда немец вернулся на главную улицу и свистнул проезжавшему извозчику. Он уселся в экипаж и приказал возчику ехать по улице Жогалы, а потом завернуть. Тот сделал, как ему приказали. Когда они приблизились к подворотне, в которой проживала Неробиш, Мок приказал извозчику остановиться и ждать. Тот убедился в том, что его клиент знает о том, что за постой тоже нужно платить, и вздремнул на козлах.

186

— Не понимаю. Тут уже не Германия! Говори-по-нашему! (силезский диалект) — Прим. перевод.

Мок закурил и поднял воротник пальто. Все его замечательное настроение куда-то исчезло. Вообще-то комиссар и рассчитывал на подобный прием у тетки, занимавшейся подпольными абортами, но в своей утренней эйфории никакой действенной стратегии не обдумал, так что решил действовать ad hoc [187] . А вот теперь он и не знал, что делать дальше. Он был зол на свою небрежность. Никакая женщина, занимающаяся подпольными абортами плюс сводничеством, легковерием не отличается. Она не позволит обмануть себя каким-нибудь ненадежным рекомендациям или даже купюрам с высоким номиналом. Слишком многим она рискует, выдавая на свет свое занятие. Об этом Мок знал прекрасно. Еще он знал, что — по причине отсутствия каких-либо иных возможностей — он обязан таскаться по подпольным абортариям, напугать конкретно эту сводню и заставить ее выявить имя возможного клиента Марии Шинок. Он и не желал допускать мысли о поражении. Громадное удовольствие от того, что ему удалось прищучить первую сводню, затмило его обычный скептицизм. И только теперь до него дошло, что у него нет никакого инструментика, с помощью которого ему удалось бы выдавить из старухи имя клиента Шинок. В Катовицах в распоряжении Мока не имелось никаких тисков. Что еще остается, горько размышлял он, как только возвращаться в Бреслау и встать перед рассерженным начальством? Или ехать во Львов, чтобы там выслеживать какого-то предполагаемого математика? Нет, тогда уже лучше торчать в этой таратайке и выглядывать, когда старая ведьма куда-нибудь выйдет. А потом обыскать ее жилище…

187

Здесь: по обстоятельствам (лат.)

Извозчик захрапел. Улица была совершенно пустая. Ведь это были мертвые утренние часы, когда мужчины давно уже отправились работать на шахты, а их жены еще не будили детей в школу. Мок почувствовал усталость в костях, что свидетельствовало о повышенной физической активности прошлой ночью. Он поправил воротник и даже не заметил, как папироса выскользнула из рук, а тяжелые веки сами замкнулись.

— Эй, эй, майн герр! — извозчик тряс Мока за плечо. — Так мы едем или не едем? Это пану не гостиница, здесь не спят!

Из этой подворотни выходила жирная и гадкая тетка?

Мок протер глаза и почувствовал страшную злость на самого себя.

— Ну да, вышла, — удивленно поглядел на пассажира извозчик. — Добрых минут десять назад.

Мок сунул ему в руку какую-то монету и перебежал через покрытый грязью тротуар. Он встал под дверью Неробиш и прислушался. Шли минуты. На втором этаже раздались женские гневные крики и пискливые оправдания ребенка. Из внутреннего кармана пальто Мок вынул отмычку после чего начал проворачивать ее в замке под различным углом. Минуты продолжали идти. Бабища ведь могла и вернуться, если, предположим, она поперлась в лавку. Несмотря на холод, голова Мока под котелком покрылась капельками пота. Шум в доме все усиливался. Стучали тарелки, ссорились дети. Стальная петелька отмычки за что-то зацепилась, внутри замка чего-то щелкнуло. Где-то наверху открылась дверь, и по ступеням громко затопали дети.

Из коридора можно было войти прямо в кухню, точно так же, как это было в жилище Борецкого. Мок осторожно перемещался между различными предметами, которые валялись на полу. В квартире царили смрад и неописуемый бардак. На полу у печки были разбросаны щепки и куски угля. На печи стояла кастрюля. Мок поднял крышку и понюхал. Хотя сам он до сих пор еще не ел, суп из этой кастрюли он не стал бы есть ни за какие коврижки. Мало того, что он ужасно вонял размоченным чесноком, так и сама посуда выглядела так, словно в нее сливали помои. На блестящих от жира стенках застыли отвратительные подтеки какой-то густой жидкости. Вонь тряпки, брошенной на печь, напомнила Моку времена Великой Войны, когда в окопах под Динебургом он сам вместо носков носил портянки. На полу стоял таз с грязной водой. Обходя его, Мок оперся о стол и почувствовал, что ладонь приклеивается к клеенке. Понятное дело, что он был взбешен.

— Раз уж мне так повезло, — со злостью объявил он сам себе, — что я вообще сюда проник, то… в жопу [188] , ну и пещера! Да все люди Холевы вместе взятые были бы не в состоянии ее обыскать!

Сопя от злости, Мок искал взглядом шкафчик, какое-нибудь укрытие, сам не зная того, что мог бы там найти. Он прошел мимо кровати, на которой развалилась красная перина без наперника; нажал на ручку двери, ведущей в комнату.

В помещении, окна которого выходили на кирпичную стенку небольшого дворика, Эрнестина Неробиш, скорее всего, и проводила операции. Посреди комнаты стояла узкая лежанка-козетка, из-под которой выглядывал совок для мусора. Мок вынул из кармана двойной лист "Kattowitzer Zeitung" и разложил его на покрытом пятнами коврике, на котором выделялись волокна ваты. Он приподнял край покрывала на козетке и увидел небольшой с отбитой эмалью таз в форме почки. Его стенки были покрыты ржавой, засохшей жидкостью. Мок резко поднялся, заткнул нос и какое-то время быстро дышал ртом.

188

В оригинале неизбежная польская "kurwa". Ну не мог немецкий офицер Эберхард Мок так выругаться, не мог. Не то воспитание! — Прим. перевод.