Голова Минотавра

И вот тут ему показалось, что переживает deja vu. Напротив него, в посудном шкафу, за стеклом стояла конторский скоросшиватель. Он был черным, его уголки украшали изящные золоченые оковки. Мок быстро подошел к шкафу и вынул папку. В ней находились толстые картонные листы, к которым были приклеены открытки с экзотическими видами. Одна из них, с надписью "Поздравления из Бреслау" представляла прекрасно известный Моку зоологический сад. Полицейский задрожал от возбуждения и глянул на корешок скоросшивателя. Из-за имеющейся там резинки сообщающий о содержимом листочек куда-то исчез, зато на мягком материале остались углубления от надписи, которая, скорее всего, на том листке и была.

— Муж — чи — ны, — прочитал Мок по слогам.

Это польское слово было одним из немногих, которые он знал хорошо. Оно всегда присутствовало там, где связанная с полом информация была весьма важной. К примеру, над входом в мужской туалет. Или же на папках-скоросшивателях в брачном бюро убитой Клементины Новоземской.

Львов, суббота 13 марта 1937 года, без четверти пять вечера

Попельский прекрасно был знаком с околицами улицы Жулиньского [189] . Здесь он бывал довольно часто — в пивной ветеранов на улице Охронек [190] , где работали проститутки настолько старые, что львовская улица пела о них:

189

Выше уже было, но напомню: теперь это улица Филатова — Прим. перевод.

190

Теперь ул. Конышского — Интернет.

Какая-та манда По залу катИтся, Забыв о том, что Бабичеку на зельц годится.

Попельский эту песенку помнил, и для него не было тайной — равно как и для любого львовянина — что Бабичек продавал конину и копчености самого худшего пошиба, так что сравнение кого-либо с изделиями этого мясника было самым страшным оскорблением. Хотя песенка еще звучала у него в ушах, когда комиссар очутился на Лычакове, думал он лишь о собственной операции, что должна была увенчать сложное и занявшее столько времени следствие.

Короткая улочка Жулиньского располагалась на окраине Лычакова и начиналась на Лычаковской [191] , метрах в ста от костёла кларисок [192] . Угловыми столбами для улочки были две пивнушки — Эйнштейна и Кребса; кончалась же улочка на Пекарской [193] . Застроена она была трех- и четырехэтажными домами, и на ней практически не было деревьев. Трехэтажный каменный дом, украшенный номерами 10 и 10а занимал самую средину. Дом был ужасно заброшен. То тут, то там штукатурка отпала, а домовладелец, похоже, сильно экономил на дворнике, поскольку перед подворотней валялись кухонные отходы, выброшенные из окна какой-то беззаботной хозяйкой или вредным ребенком. Попельский с отвращением раздвинул носком ботинка картофельные очистки и огрызки яблок, после чего вошел в ворота. Вслед за ним двинулись Стефан Цыган и Герман Кацнельсон. Попельский указал второму на выход во внутренний двор, откуда доносился стук выбивалки по ковру, сам же кивнул Цыгану, и они стали подниматься по лестнице. Полицейские проходили мимо дверей, из-за которых доносились отзвуки и запахи домашней субботней суеты: стук кастрюль, плеск воды, стекающей с тряпок в ведра, продирающий запах скипидарной пасты для полов. Кое-где к этому прибавлялся детский плач или же злой голос, подкрепленный спиртным.

191

Название сохранилось, хотя правильнее надо писать "Лычакивська" — Прим. перевод.

192

Полное название — костел непорочного зачатия девы Марии кларисок. Клариски — первые католические монахини города, пришли во Львов в конце 15-го века, в 1460-м или 1482-м. Вообще-то, они были бернардинками, но в Речи Посполитой их звали кларисками, от Святой Клары, основавшей женский орден по уставу Франциска. Устава монахини придерживались строго, но свободно выходили в город и общались с родными и горожанами, воспитывали молодых шляхтянок. А когда в 1605 г. устав ужесточили, часть монахинь заявила, что они на такое не согласны и ушли из монастыря. В 1970 г. костёл отреставрировали и сделали там музей скульптуры. Но что там теперь?… — Кстати, рекомендую, прекрасная фото-экскурсия по Львову — Переводчик)

193

С ума сойти, историческое название тоже осталось! — Прим. перевод.

Наша пара поднялась на третий этаж. Двери с номером 12 здесь нее было. Но Попельского, похоже, это не беспокоило. Он верил, что математик не мог спутать номера. Наверное, у этой квартиры вход был со двора. Попельский выглянул в окно. Кацнельсон, стоящий у перекладины для выбивания, заметил шефа и поднял палец в направлении чердака. Через пару минут они очутились в месте, указанном Кацнельсоном — на самой высшей дворовой галерее. Двери с номером 12 страшно повело, в нескольких местах между дверью и фрамугой были видны приличных размеров щели. Попельский постучал — не слишком громко. Тишина. Он повторил. Изнутри не доносилось даже самого тихого отзвука. Попельский положил ладонь на дверную рукоятку, нажал. Нет, дверь была закрыта. Он заглянул в одну из щелей. Темно.

— Пойди, Стефцю, пораспрашивай соседей, — шепнул он Цыгану, к которому, по причине молодого возраста, иногда обращался на "ты". — Быть может, у кого-то из них имеются ключи. Такое часто бывает, если в доме нет дворника. Притворись братом Потока. Сам он не должен знать, что им интересовалась полиция.

— Понял, пан комиссар.

Цыган повернулся и направился к соседней двери.

Попельский перешел на боковую, полукруглую лестничную клетку и наблюдал всю сцену оттуда. Он прекрасно понимал, что Цыган со своей внешностью киношного любовника не очень-то достоверен в качестве брата Потока, похожесть которого на обезьяну была всем известна. Только еще более недостоверным в этой роли был бы сам Попельский с его внешностью денди, или Кацнельсон — семитское происхождение которого было буквально написано на лице.

Двери открылись, и в них встал низкий мужчина в куртке, отсутствие зубов во рту у которого Попельский видел даже со своего расстояния.

— День добрый, — приподнял шляпу Цыган.

— Ну, добрый, добрый, — ответил мужчина, недоверчиво приглядываясь к незнакомцу.

— И не знаю, как просить прощения, зовут меня Казимир Поток, и я брат Здзиха Потока, вашего соседа. Его самого дома нет, а я приехал издалека. Не знаете, случаем, где он может быть?

— Он никогда не говорил, будто бы у него есть брат, — из-за плеча соседа выглянула какая-то совершенно не следящая за собой женщина.

— Так он вообще мало чего говорит, — рассмеялся Цыган.

— Что рехт, то рехт, — ответил на это сосед. — Ун ни байтлюйи за бардзу. Ну али не ма гу, ун выехал сегодни [194] , не говорил, куда… Только в следующее воскресенье вернется.

— Я и знал, что он должен сегодня уехать, но не знал, во сколько… Вот и не успел, — затужил Цыган. — Ну да ладно… В следующее воскресенье, говорите… Нехорошо… Думал, посижу с ним до отхода моего поезда в Перемышль. Мой поезд через два часа только…

194

Что правда, то правда. … Не сильно он разговорчивый. Но сейчас его нет, он сегодня уехал (балак)

— Ну то сядай пан у мни, — мужчина раскрыл дверь пошире. — Вели не мам, али для брата пана Здзислава чаю и луковой похлебки всегда найдем.

— Не хотелось бы доставлять пану хлопот… А вы, случаем, не знаете, у кого ключи от его квартиры… Мог бы эти два часика у него посидеть…

— О, ну я и дурак, — стукнул себя по лбу сосед. — У меня ключи. Пошли, пан, открою!

Сосед вернулся с ключами и открыл двери, ведущие в квартиру Потока. Туда он зашел вместе с Цыганом. Попельский слышал, как гостеприимный мужчина исполняет роль хозяина дома и предлагает гостю "устраиваться, шапокляк вешать" и "садиться у стола" [195] . Через минуту он возвратился к себе в квартиру. Когда он уже закрывал, его жена еще успела сказать:

195

„rozplaszczy'c sie, szapoklak wiesza'c” и „siada'c przy stoli” (то есть, дословно, "можно прилечь", "при столе присесть"). Простой народ никогда не придерживался правил литературного языка, но это и не "балак" (но и не украинский (русинский) язык, как хотелось бы некоторым нашим "свидомитам") — Прим. перевод.

— А гостенёк этот слишком красив как для брата пана Здзислава.

— Может он сводный, — еще успел услышать Попельский, и дверь закрылась.

Сделалось тихо. Через минуту Попельский уже был в жилище Потока. То была обычная холостяцкая квартирка с темной, без окон кухней, отделенной от прихожей тонкой занавеской из клеенки, которая висела на проволоке. В комнате находилась железная кровать, стол, два стула и небольшой шкаф. Все эти предметы мебели были завалены листками, покрытыми сточками небрежных надписей. Кое-где чернила расползались на паршивой бумаге, так что записи делались совершенно нечитабельными. Но одно было несомненно: страницы были покрыты математическими или логическими уравнениями или действиями.

Если не считать всего этого научного беспорядка, жилище казалось даже уютным и прибранным. В кухне, помимо чугунной раковины, спиртовой печки, небольшой столешницы, закрепленной к стенке, шкафчика ждя посуды и продуктов и ведра для мусора, ничего больше и не было. Попельский проверил шкафчик и увидал там несколько хлебных крошек и баночку с остатками смальца. После этого он прошел в комнату и открыл одежный шкаф. Там обнаружил несколько грязных рубашек и отстежных воротничков. Скорее всего, у Потока имелся всего один костюм и одно пальто, и как раз в этой одежде он и уехал. На дне шкафа лежала толстая картонная папка. Попельский развязал тесемки и вынул оттуда стопку из приблизительно сотни листов, покрытых машинописным текстом. Это была работа, связанная с логикой, написанная по-французски. Попельский с изумлением отметил, что в ней множество цитат на древнегреческом языке. Инспектор интенсивно размышлял, на виске пульсировала жилка. Работа написана по-французски… по-французски… Он пролистал несколько страниц. Ни акцентирующие знаки, ни французские диактритические значки, ни аббревиатуры нигде не были вписаны вручную.