Головолапная

Вот правое ухо скользнуло по боку и повисло у талии, топорщась обломанными, но острыми иголками...

Вокруг копошились жуткие обожженные комки, плоские крабы, раздувалась зеленой пеной лужица, бывшая ее лицом.

Душно, душно…

Она проснулась от нехватки воздуха и обнаружила, что во сне забилась под подушку. Задрожав, Гата скинула с головы подушку, ногами сбросила одеяло и долго лежала, вспотевшей кожей ловя прохладный воздух и прислушиваясь к дождю за окном.

2

Из зеркала в ванной на нее смотрело усталое лицо с приопущенными веками, с розоватым следом от подушки на щеке и с напряженной линией поджатых губ. Гата разглядывала себя внимательно. Обычно по утрам перед сменой она быстро красилась, отработанными движениями нанося на лицо привычную косметику. В такое время не до деталей и не до анализа. Максимум на что хватает внимания — окинуть лицо в зеркале общим взглядом: не сильно ли отекшее и надежно ли корректор замазал темные круги под глазами.

Сейчас она отметила, что рот у нее выглядит злым и будто готовым укусить даже отражение, а глаза, напротив, смотрят затравленно.

Она не могла вспомнить себя улыбающуюся, себя счастливую. Пыталась — и все никак не всплывало в памяти ее собственное лицо: как оно выглядело в моменты радости? Самое время было обратиться к старым фотографиям, вот только Витя не любил фотографировать и фотографироваться, а после него Гате было не до радости...

Даже умывшись холодной водой, она не получила желаемого облегчения, хотя старалась убедить себя, что вода смоет всю ее ночную усталость, дурной сон и ужасы. Да, ужас отступил, но руки в напряженном волнении плохо слушались, пару раз Гата промахнулась мимо дозатора для мыла.

Голова гудела как уличный генератор рядом с тележкой мороженого.

«Страхи, галлюцинации, паранойи, кошмары… Приплыли. И все из-за чего?.. Самое время начать заливать уши», — вздохнула Гата и выключила воду.

3

Сарказма в этом вздохе не было. То, что она называла «заливать уши» наверняка нашло бы подходящее название, если бы Гата поговорила с психотерапевтом об этом своем приеме. Но она ужасно не любила прибегать к средству, которое считала последним, и тем более с кем-то его обсуждать.

Более открытый человек и правда пошел бы на разговор со специалистом по тому, что творится в человеческой голове. Но Гата привыкла, что самые убедительные аргументы она выдвигает себе сама, а прочие видит сомнительными или спорными.

Прием заключался в том, что Гата закрывала окна в комнате, чтобы не доносился дворовый шум, выключала телевизор, компьютер, а на кухню даже запирала дверь, чтобы внезапный гул включившегося холодильника не потревожил ее. Отключала телефон и садилась в кресло воображать разговор.

Лида была права, говоря, что выразить то, что внутри, Гате тяжело. Но это не означало, что Гата не нуждалась в выражении чувств и переживаний. Вот только, как и многие люди, Гата очень красноречиво умела разговаривать про себя, а вслух все усложнялось многочисленными поправками: на собеседника, на обстановку, на сосредоточение, на настроение, на необходимость говорить о чем-то своем личном вообще, особенно, на ситуацию, когда другой хочет не слушать сам, а чтобы послушали его…

И вот, не мучаясь с реальными откровениями, Гата в воображении вызывала какое-либо место, подходящее для откровенного разговора незнакомых людей. Обычно посетители бара выкладывают свои тревоги и печали бармену — а тот с видом вселенской мудрости слушает и кивает. Но вся его мудрость, как правило, сводится к тому, чтобы, когда разговорившийся клиент делает паузы в речи, предложить ему еще выпить. У клиента возникает иллюзия, что его понимают, клиент выпивает еще — и его воззвание к вселенской мудрости в лице бармена возобновляется.

Гата раньше представляла, как она сидит за высокой барной стойкой из темного дерева, на красивом стуле с кожаной обивкой, и рассказывает молодому бармену (с непременно испанской внешностью), как сложна ее жизнь. Тонкость такой воображаемой ситуации была в условии, которое Гата сама себе выдвинула — бармен не знал русского языка.

В своем внутреннем монологе, произносимом в несуществующем баре к нереальному бармену Гата говорила-говорила-говорила… Не задумываясь, насколько логично строится ее речь, не ушла ли она от того, с чего начала, не противоречит ли она себе… Потом же, когда поток ее мысленных откровений заканчивался, она спрашивала бармена: «Ты меня понимаешь?» На что тот неопределенно качал головой, а для Гаты это было сигналом, что в свою «жилетку» она выплакалась достаточно, чтобы с полегчавшей душой открывать глаза и жить дальше.

Со временем бара стало мало.

Появилась скамейка в туманном парке, где ее ждал ироничный старик в сером пальто и берете. Гата не знала, чем был подсказан этот образ интеллигентного старичка, готового одной лишь своей меткой фразой поставить в ее жизни все на свои места. Но образ такой был, и старичку на туманной скамейке Гата обычно рассказывала подробности своей рабочей жизни. Старик посмеивался и выдавал что-нибудь от народных поговорок до анекдотов.

Была еще в спортзале на беговой дорожке мотивирующая девушка в обтягивающем спортивном костюме. Девушка обычно слушала нытье Гаты по поводу внешности — редко, но случалось, что Гата переживала, будто потолстела. «Ну, тогда за работу!» — улыбалась девушка, и Гата шла в бассейн или на фитнесс.

Позже персонажи-слушатели смешались, стало неважно, к кому обращаться. Все равно после долгого изливания своих тревог и несчастий, как-то кто-то выводил Гату на понимание проблемы, подсказывал решение.

Конечно, разумеется и понятно, что Гата знала: и бармен, и старик в берете, и девушка на беговой дорожке, и кто угодно другой, — все это она сама. Отчасти поэтому она не любила такой метод — он казался ей попахивающим шизофренией. Хотя придется признать, что понимали ее эти внутренние слушатели лучше, чем все те, кому она в молодости пыталась поведать о своих проблемах и переживаниях. И всегда помогали советом или направлением.

4

Надо потом сходить в магазин, закупиться на ближайшие дни, — подумала Гата, устраиваясь в кресле… и оттолкнулась от этой мысли.

Ей представилось, как она стоит в прихожей, накидывает чуть помятый (эх, повесила вчера на петельку, а не на вешалку) льняной пиджак (ведь после ночного дождя на улице свежо). Потом выходит в подъезд, где всегда пахнет пылью, но сейчас еще и сыростью… Вот она выходит в просторный двор, даже в будний день забитый припаркованными машинами жильцов, которые не на работе. Вот огибает угол дома, выходит на проспект, пересекает… Супермаркет на другой стороне, почти рядом с остановкой, откуда она недавно провожала Сережу Кота Старка.

Никак не складывалась ситуация, в которой можно было бы заговорить с кем-то чужим, посторонним, с каким-то случайным покупателем, медленно бредущим вдоль забитых яркими товарами стеллажей. Но Гата была не из тех, кто топчется на месте, и не стала зацикливаться на попытках придумать незнакомого собеседника. Она поерзала немного в кресле и подумала: «Допустим, я встречу Ирину Ивановну. Она, конечно, живет не в этом районе, но допустим…»

Ирина Ивановна была школьной учительницей и преподавала Гате русский язык и литературу. Как человека Ирину Ивановну Гата, конечно, не узнала за годы ученичества, не до личностей учителей ей было. Но ее строгий взгляд, словно рентгеном смотрящий на живое и неживое, помнила хорошо. Пронзить ситуацию и направить на верный путь смог бы, пожалуй, один лишь взгляд литераторши и ее нравоучительный голос, который сказал бы…