Гончарный круг (сборник)

– Медальку, говоришь! – просиял мужичок. – Тогда лады, девонька.

В ту ночь Петр застрелил пришедшего за председательским иноходцем Касима, а позже какой-то высокопоставленный начальник вручил ему большую грамоту с вензелями за бдительное сторожевание колхозной собственности.

Вот так, сынок, в своей безудержной и безумной страсти к Иналу, начисто застелившей мои глаза и захватившей душу, расчищая к нему дорогу, я погубила твоего отца…

– Что ж ты наделала, мама? – в едином порыве, отбросив письмо на стол, будто бы до сих пор держал в руках что-то неприятно-гадкое, Ильяс снова откинулся на спинку стула и ему снова начало перехватывать горло, что он едва успел крикнуть в соседнюю комнату: «Аминет!» Супруга появилась на пороге мгновенно, накапала в стакан воды валерьянки и отпоила его.

– Может, я отложу это письмо и ты дочитаешь его завтра, – предложила она.

– Нет – нет, Аминет, все самое страшное в нем уже позади, оставь, – едва перевел дыхание он.

Ильяс всегда с жадностью читал книги, никак не относящиеся к нему, а тут были близкие и родные люди, трагедия его семьи, о которой он практически ничего не знал. И не до праздного любопытства было сегодня ему, все это очень сильно будоражило его кровь, заставляя плакать сердцем, что иногда убивает человека, или очищает до святости, и третьего тут не было дано. И его рука снова невольно потянулась к письму… Через месяц после гибели твоего отца я вышла замуж за Инала и мы переехали в этот аул, а через несколько дней я приехала за тобой. Некогда очень добрая ко мне твоя бабушка, ничего не подозревавшая тогда о моей причастности к смерти Касима, обошлась со мной очень сурово. «Еще не остыло тело твоего супруга, как ты нашла себе другого, стыда у тебя нет и совести!» – резко отрезала она. – И нашему внуку не нужна такая мать!» Я попыталась отсудить тебя, но Инал тоже настрого приказал мне не делать этого. «Оставь в покое стариков, – сказал он, – и не отнимай у них последнюю надежду – внука. А у нас с тобой будут еще свои дети». Мы прожили с ним в любви и согласии, сдувая друг с друга пылинки, полтора года, пока он не съездил в тот злополучный хутор, где на ноябрьские праздники всегда устраивались общерайонные скачки, и Петр на хмельную голову раскрыл ему мою страшную тайну. Домой он вернулся очень злой и уже с порога набросился на меня: «Да как ты так могла!». Я поняла все, бросилась на пол и обняла его колени: «Родной ты мой, любимый, для нашего ведь счастья старалась!» Он небрежно оттолкнул меня ногой, как не заслуживающую уважения тварь и ранил больно словами: «Ты убийца, а не Петр, и нам никогда не быть более вместе!» Сказав так, он навсегда ушел из моей жизни…

Первое время я еще очень злилась на Инала, пока не поняла, что он был более благородным и чистым во всех отношениях человеком, чем я, что именно за это я его так страстно и любила.

Вот и вся моя горькая история, сынок, спасибо, что прочитал мою исповедь, послушал плач кукушки, которая оставила птенца не в своем гнезде и с острой болью теперь сожалеет об этом. Прошу, больше не ищи встреч со мной, и поверь, я не достойна тебя. Так будет лучше для каждого из нас».

Потрясенный написанным и последними словами матери, Ильяс еще долго ходил по комнате, не находя себе места, а потом решил выйти на улицу и развеяться. Стояла тихая и теплая летняя ночь, которая своей умиротворенностью, казалось, призывала его последовать ее примеру, быть такой, как она, говоря в назидание: «Успокойся, прошлого не вернешь, не вернешь и не исправишь»! И он успокоился.

Прошло еще около пятнадцати лет, когда однажды к нему заглянул Хазрет Шихамович, который уже давно находился на пенсии, и завел разговор о том да о сем, а потом, будто бы про между делом, невзначай, обронил:

– Недавно ко мне друзья из Причерноморья приезжали на юбилей и рассказали, что все это время, как твоя мать Фарида уехала, она проживала у них в горном ауле Пшадхабль. А недавно ее дом сель снесла, она же чудом осталась жива. Тамошняя семья Казановых ее после той беды приютила.

– Что же вы, Хазрет Шихамович, мне раньше об этом не сказали, – вздрогнул Ильяс.

– Так юбилей мой только позавчера был – 70 годков стукнуло, – объяснил тот, довольный тем, что принесенная им весть глубоко задела Ильяса.

– Не может мать при живом сыне быть в чьем-то доме приживалкой, – сказал Ильяс и направился к стоявшему во дворе автомобилю.

– Езжай, езжай, сынок, и забери мать, – напутствовал его Хазрет Шихамович, – не должен человек на старости лет оставаться одиноким.

Через час езды по загруженной автомагистрали, а другой по изматывающему от непривычки горному серпантину, он вошел во двор той семьи, где предположительно жила Фарида. Мать первой вышла из дома, а он, поторопившись ей навстречу, сказал:

– Здравствуйте, мама!

Они стояли близко друг от друга, на расстоянии вытянутой руки. Она, внимательно всмотревшись ему в лицо, и, вероятно, найдя в нем знакомые черты того вихрастого мальчишки, которого спасла много лет назад от аульских забияк – сорванцов и накормила, стала гладить Ильяса по щеке и волосам, тихо шепча:

– Да, да, как же я могла не догадаться тогда. Не узнала, подвели меня материнское сердце и чутье…

– Ну теперь – то вы меня узнали, – улыбнулся Ильяс и впервые в жизни обнял свою мать.

Последние три года жизни Фарида провела в доме сына, окруженная любовью его, невестки, внука и внучки, любовью, о которой она всегда мечтала.

Рассчитавшись с таксистом, Ильяс Чигунов вошел в свой двор, в котором уже собралась добрая половина аульчан. «Какая сильная женщина, смогла не отдать богу душу, пока не дождалась сына, – прошептала вслед Ильясу одна из старушек, когда он уже входил в свой дом.

– Ты приехал, сынок, – погладила его по руке Фарида, а потом попросила всех уйти и оставить ее наедине с Ильясом.

– Простил ли ты меня за все? – спросил она.

Он поднес ее руки к губам:

– Да, мама.

– Спасибо, сынок, теперь я могу спокойно умереть, – сказала сухими губами она. – И если есть небеса обетованные, то я обязательно найду там всех, кого уже нет с нами на земле и кому я причинила боль, и тоже попрошу у них прошения.

После этих слов Фарида вздрогнула, изогнулась грудью и навсегда закрыла глаза…

Через два месяца после смерти матери серьезно заболела и Аминет, а когда она прошла курс лечения, врачи настоятельно рекомендовали ей побольше бывать на свежем воздухе. В связи с этим Ильяс часто возил ее в смешанный лес, что был в нескольких километрах от их аула. «Тут чудно, разные деревья и пахнут по-разному, – как – то сказала по весне Аминет, – не лес, а какой-то букет запахов».

В то осеннее утро лес пах древесной смолой, а воздух был сдобрен кислородом так, что он распирал грудь. Где-то закуковала кукушка.

– Плачет кукушка, – вспомнив мать, невольно обронил Ильяс.

– Странное определение – плачет, – улыбнулась Аминет. – А я вот всегда, как все, думала, что она оставшиеся людям годы жизни отсчитывает. И по ком же она плачет?

– По птенцам, подброшенным ею в чужие гнезда, – задумчиво ответил Ильяс.

Аминет все поняла и промолчала.

Хождение к синеглазой ящерке

Детство. Босоногое и беззаботное. Еще и еще раз возвращаясь к нему, я вспоминаю дорогих моему сердцу людей, места, события, по-новому переживаю наиболее яркие чувства и впечатления. И снова подброшен в сердце огонек, придающий ему теплые надежды, пробуждающий ни с чем не сравнимые желания жить и быть вечно.

Мне пять лет. Оставленный родителями на попечение старших сестер, которые, забыв обо мне, занялись играми, я покидаю двор. Все интересно вокруг: мышь, юркнувшая в заросли бузины, ворона на заборе, взлохмаченная и насупленная, огненно-красный петух, браво расшагивающий между курочками. Я направляюсь к стайке, петух клюет меня и, когда ретируюсь, под одобрительное кудахтанье кур героем возвращается в свой стан. Потеряв к птичьему семейству всякий интерес, выхожу в мир, который манит загадкой. У плетня соседки, старушки Марты, останавливаюсь. Она – мой друг. Слышу голоса в ее дворе и пытаюсь через узкий лаз пробраться к бабке. Что-то больно царапает спину, я вваливаюсь в огород и семеню в посадку высокой кукурузы. Она обступает, осыпая пыльцой, щиплет мне ранку на спине. Блуждаю и, отчаявшись, начинаю реветь. Что-что, а это я мог делать на совесть – сбегалась вся улица. Меня услышали. Кто-то разводит кукурузу руками, находит меня. Марта! Бабушка моя, в старом выцветшем платке, с лицом морщинистым, как у ящерицы, и ясными синими глазками!