Гончаров и криминальная милиция

Васильич, ты не поверишь - откуда только силы у меня взялись? Как я начал их раскидывать да расшвыривать. Одному борову, самому паскудному, всю харю костылем расквасил. Девку его тоже чуть до смерти не забил. В общем, всю их сволочную компанию нарушил, всех разогнал, а Кольку не отпустил, прижал его в угол столом и давай по мордасам его жирным наяривать.

"Подлюга, - говорю, - да как же ты можешь, мелкая твоя душа! Как ты можешь солдатскими орденами торговать! Ты же не орденами, ты же кровью нашей торгуешь, собака ты вонючая. Не будет больше тебе от меня прощения. У тебя же три дня назад дочка родилась, Еленой назвали".

Плюнул я на него, забрал награды и хотел поехать в милицию, а они сами за мной приехали, видать, те сволочи вызвали. Забрали меня в отделение, а там я отдал им ордена и все рассказал. Они, конечно, меня отпустили и пообещали Кольку приструнить. Я обрадовался, поверил им и поехал домой. И что ты думаешь, Васильич? Через пару дней, как ни в чем не бывало, Колька появляется у нас. С ухмылочкой вызывает меня на улицу и говорит:

"Если ты, Степан, еще раз вмешаешься в мои дела, то срок тебе обеспечен. Силу я в городе большую имею, и посадить тебя мне раз плюнуть. Я бы давно это сделал, да мать жалко".

"Говнюк, мать он пожалел! Катись, - говорю, - отсюда и больше не появляйся, а дочку твою, Аленку, без тебя воспитаем".

В тот день он первый раз избил Ольгу Федоровну. Я-то этого не видел, потому что был у соседа в бане, а когда пришел, он уже уехал в город.

Опять покатилась наша жизнь - не радости, а одни тревоги. Однажды осенью я вызвал невестку на серьезный разговор.

"Все, - говорю, - Ольга Федоровна, ждать тебе больше нечего, не образумится Колька, пока еще молодая, ищи себе мужика".

А она улыбнулась жалостливо так и говорит:

"Конечно, я понимаю вас, Степан Иванович, надо и совесть знать, завтра же от вас съеду.

Ну что ты будешь делать, я же совсем другое сказать хотел, а она вон как поняла".

"Дура, - говорю, - ты, Ольга Федоровна, чего ты удумала. Мне ж за Кольку стыдно, а насчет тебя и речи быть не может. Мы все тебя любим и уважаем. Изба большая, а хочешь, приводи мужика сюда".

"Никого, - говорит, - мне не надо, а за ласковое слово спасибо".

Опять живем. Редко, но раз или два в месяц Колька приезжает, привозит продукты, одежду детям, сладости разные. Хоть тут не оскотинился. Но Ольгу поколачивать начал постоянно, конечно, когда меня дома нет. То в лес по грибы позовет, а оттуда она с фонарем приходит, то в бане над ней издевается...

Иван наш к тому времени в Алма-Ату уехал, в военное училище. Так что Колькины ребятишки, Слава да Аленка, нам с Натальей вроде своих стали. Особенно мы Аленку любили, да и она к нам жалась, маленькая такая, глазки голубенькие, щечки беленькие. Славка, на семь лет ее старше, тот все больше на улице пропадал, вот и воспитался там. Хулиганистым рос, а теперь выходит так, что и помер.

Ну а теперь о том дне. Случилось это летом шестидесятого года. Помнится, было воскресенье. Мы всегда по воскресеньям летом обедали всей семьей во дворе. Собрались и в тот день. Наталья мне четвертинку купила, пирогов напекла, в общем, мир и покой. Мы уже, считай, отобедали, когда Колька приехал. Приехал под мухой и тут же начал придираться к Ольге. Что, дескать, до него дошли слухи, будто она ему изменяет с учителем математики, был у нас такой Роман Павлович Берлин. Может, она и изменяла, судить не берусь, только какое собачье дело было до этого Кольке? Она же живая баба, ей тоже жить хочется. Так я об этом ему и сказал. А он, видно, к этому готовился, достал из кармана выкидной нож и ткнул мне в живот. Бабоньки мои тут заголосили на все село. Не прошло и получаса, как я оказался в городе на операционном столе. Врачи меня спасли, а следователю я ничего не сказал. Опять Колька вылез из воды сухим. А он, подлюга, не только меня в тот день пырнул, он еще и Ольгу избил. Она тоже заявлять на него не стала. Однако село есть село, это тебе не Нью-Йорк, шепот пошел, а у участкового ушки на макушке. Стали за ним приглядывать да присматривать. Он видит, дело-то плохо и закатился к нам ночью вместе с бабой, с новой женой, значит, с Нинкой. Прости, говорит, брат, виноват я перед тобой крепко, да только некуда нам больше податься. На хвост нам мусора сели. Схорони меня на месяц где-нибудь в сарае, пока я не подыщу себе на жительство другой город. Вот тогда-то я его и попер. Да так, что из села они у меня драли поджавши хвост. Ну а...

– Ясно, Степан Иванович, - утомленный столь долгим рассказом, поспешил прервать его Требунских.
– Давайте сделаем так: я буду задавать вам конкретные вопросы, а вы мне так же конкретно будете на них отвечать. Хорошо?

– Как скажешь, Васильич, - немного обиделся старик.
– Чего-то я и в самом деле разговорился. Оно и понятно, всю зиму сижу в избе один. Извиняйте.

– Скажите, вы уверены в том, что ваш брат сдал драгоценности государству?

– Сначала, когда он принес мне акт приемки, я был уверен, а позже засомневался.

– Почему, какие основания для недоверия у вас появились?

– Во-первых, потому, что горбатого могила исправит, во-вторых, потому, что слишком дорогие покупки он делал Ольге и детям, а в-третьих, этих фальшивых бумажек у него было хоть пруд пруди. Ну а потом, я сам видел тот самый резной сундук у него в городской комнате.

– А что это за Нинка и были ли у нее дети от вашего брата?

– Последнее время, когда Колька заведовал промтоварной базой, Нинка работала у него каким-то заместителем, в общем, без ее подписи он был как без рук. Потому-то они и не торопились заключать брак. По тогдашним законам на финансовых документах не могли одновременно стоять подписи мужа и жены. А ребятенок у них был, это точно. Звали его, кажется, Витька. Не помню только, в каком году он родился. Совсем еще маленький был, когда они уехали.

– Что сталось с Аленой и с Вячеславом?

– Так ведь Аленку они в шестидесятом с собой и увезли. А Славка так и продолжал жить у нас. В шестьдесят пятом закончил восьмилетку и поступил в городе в ПТУ. Потом сидел за драку, вернулся, начал меня по-всякому оскорблять, и я его в семьдесят третьем году выгнал точно так же, как и его папашу.

– А как сложилась судьба Ольги Федоровны?

– В шестьдесят пятом году, когда Славка поступил в ПТУ, она сошлась с каким-то вдовцом и переехала к нему в город. Первые лет пять она к нам заезжала, а когда умерла мать, а потом и жена Наталья, навещать меня перестала; то ли времени у нее не хватало, то ли неудобно ей стало, не знаю.

– Под чьей фамилией она живет?

– Под своей, она ее никогда не меняла, даже когда замужем за Колькой была. Он тогда еще обижался на нее за это. Устинова она. Ольга Федоровна Устинова.

– А вы не знаете ее адреса?

– Так-то не помню, но где-то был записан, надо посмотреть.
– Ловко перехватив костыль, старик запрыгал в дальнюю комнату и вскоре оттуда вернулся со старинным, видавшим виды саквояжем.
– Вот она, тут вся моя бухгалтерия.
– Щелкнув замками, он начал неспешно рыться в пожелтевших бумагах, пока не выудил нужный листок.
– Нашел, а я уж думал, что выкинул за ненадобностью, держи, Васильич. Передавай ей от меня привет, если она еще жива, конечно.

– Спасибо, Степан Иванович. Непременно передам, - поднимаясь, поблагодарил его полковник.
– Вы здорово мне помогли. Спасибо вам за угощение, и до свидания.

– Куда ж ты собрался? Уже первый час ночи, - замахал на него руками дед.
– Останься, переночуй, а завтра и пойдешь.

– Ничего, я такси поймаю.

– Какое здесь такси? Нет сейчас никакого такси, а по ночам у нас сейчас опасно.

– Ничего, это пусть они нас боятся, нам их бояться не следует. Мир дому твоему, Степан Иванович.