Гончаров и таежные бандиты

Мы остановились под деревянной крышей. С трех сторон к ней вплотную примыкали двухэтажные бревенчатые дома, еще сохранившиеся и даже подлежащие реставрации.

– Все нормально, - сообщил Дмитрий, - пойдемте. Отстегивайте его. Не волнуйтесь, я приму, если что, то...

Он передернул затвор неизвестно откуда взявшегося у него обреза. Вассаров послушно вылез из машины, уважительно глядя на короткий ствол допотопной винтовки. Посреди двора возле открытого колодца мы остановились.

– Ну-с, господин майор, прошу вас.
– Дмитрий доброжелательно указал на чернеющую дыру.

– Ты что, он же утонет в этом колодце.

– Это не колодец, Константин Иванович, это специально оборудованная, благоустроенная камера системы погреб, глубиною в пять метров. Когда лестница, ведущая вниз, вытаскивается на поверхность - побег исключен. Прошу, ясновельможный пан.

– Не полезу, - вдруг категорически заявил узник, - там крысы.

– Не отрицаю, вполне возможно, что вам придется скоротать несколько суток в обществе этих коварных зверьков, но лучшей компании вы не заслужили. К тому же в живом состоянии вы можете им сопротивляться, тогда как в мертвом окажетесь просто пассивным куском мяса, желанной и доступной жратвой. Думай быстрее, кретин!

Дмитрий медленно поднимал обрез, а мне уже было безразлично. Хотелось лечь и больше никогда не вставать. Грудь не просто болела, она сгорала изнутри, и казалось, языки пламени вырываются изо рта, ноздрей и глаз. Прямо Змей Горыныч. Я видел, как Вассаров спускается в погреб, слышал, как он просит снять наручники, получает отказ, а дальше все...

Очнулся я оттого, что огненная жидкость обжигает десна, язык и глотку. Сразу понял: Дмитрий пытается меня откачать спиртом. Надолго ли? Наверное, уже все бесполезно. Скорее всего, у меня отбиты легкие или разорваны бронхи. То, что сломаны ребра, я не сомневался. На губах противно пузырилась кровь, я едва успевал ее отплевывать.

– Что, Димка, хреновы мои дела?

– Бывает хуже. Еще два глотка.

– Ты его хорошо закрыл?

– Лучше не бывает. Поехали.

– Поехали, помоги мне перелезть на переднее сиденье.

– Зачем? На заднем прилечь можно.

– Делай, что говорят.

Мы уже отъехали с километр, когда я, собравшись с мыслями, начал делиться с ним информацией, которая мне уже не понадобится, а ему, наверное, поможет найти отца. Если он еще жив.

– Дима, Вассаров - любовник твоей мачехи, но об этом не обязательно знать отцу. Вассаров знал о существовании документов и поэтому заслал к Маргарите тех мучителей, которых я подстрелил. После этого они, скорее всего, явились к нему за советом: что же делать? Не желая светиться и опасаясь быть разоблаченным, он попросту убивает их, избавляется от свидетелей и наемников. Скорее всего, он не причастен к похищению Федора, как не причастен и к той инкассаторской машине. Это главное, что я хотел тебе сказать. Еще. Планшетка находится у немца Эрнста, в старой гороховой грядке зарыта. Он про это не знает. Завтрашней ночью забери ее, возможно, там есть недостающий тебе материал. Дай мне еще спирта...

– Конечно. Держитесь, Константин Иваныч, сейчас мы пересядем в "Жигули". Там помягче, да и скорость получше.

– Все будет хорошо, Дима. Только меня мучает один вопрос. Федор говорил мне о каком-то снегоочистителе, изобретении Иконникова. Мне очень хочется посмотреть, что это такое.

– Ну конечно, будем проезжать мимо - покажу...

Постепенно белый туман начал обволакивать мой разум, и через его пелену из груди выпрыгивали красные молнии боли. Я смутно видел какой-то забор, стоящую возле него машину. Потом я почему-то оказался лежащим в ней. Потом было какое-то убаюкивающее покачивание - и все. Отключился я полностью.

* * *

Снегоочистительные машины, словно танки, надвигались на скит староверов. Их было великое множество, и с их транспортных лент соскакивали энкавэдэшники, вооруженные обрезами и пистолетами Стечкина. Через разбитые стены скита они тащили расхристанных голых баб в тайгу и там их насиловали, а потом жгли обнаженные спины раскаленными утюгами. И я был среди них. И я насиловал девок и расстреливал бородатых сибирских мужиков, не желающих подчиниться властям. И я был прав, потому что так велел мне полуистлевший скелетированный старец, стоящий на плоту с красным знаменем. Было нестерпимо жарко и до одури смешно, когда я видел, что в меня стреляют из ружей. Мужики, встав в полукруг, по очереди вливают в мою грудь килограммы дроби и картечи, а мне все нипочем, только жарче, жарче и смешнее. Огромная черная собака вгрызается мне в сердце. Больно. Я снимаю офицерский ремень и, захлестнув его на собачьем горле, долго и терпеливо душу ее, но у меня ничего не получается, собака продолжает поедать мои внутренности, и я кричу: "Крысы! Крысы! Крысы!" Теплая женская рука или губы плотно закрывают мой рот, и становится легко дышать; и отпускает сердце собачья пасть. Розовое блаженное солнце поднимается над голубой планетой, прогоняя ужас и боль за терминатор...

– ...Вот и сотворил Господь чудо, пожалел тебя, грешницу.

– Спасибо, мать Феодосия. Сколько я тебе должна?

– Замолчи, бесстыдница, ты не мне должна, Бога благодари, мать игуменью да монастырь мой, всех, кто дал мне силы и знания.

– Прости меня. Сколько нужно в пожертвование монастырю?

– Столько, сколь сердце велит.

– Да, конечно... Прими, мать Феодосия, на нужды монастыря десять миллионов.

– Да не покинет Бог твою заблудшую душу. Живи во здравии, но не в грехе. Проводи!

Я лежал с закрытыми глазами, боясь оказаться перед лицом действительности. Судя по разговору, только что подслушанному, я в Царстве Небесном. Это хорошо. Только почему и здесь оперируют миллионами? Видимо, никуда от этого не денешься, даже на Небесах. Такого состояния тела и души я не испытывал с младенчества. От радости я потянулся - и тут же взвыл от боли в правом боку. Я притих, с сожалением понимая, что ни в каком таком раю не нахожусь и, вероятно, находиться не буду. Лучше открыть глаза и не гнать дуру. Скорее всего, я в больнице, а ухаживает за мной какая-нибудь монашка - сестра милосердия, если, конечно, я опять не брежу.

Нет, я не бредил. Просто лежал в полутемной комнате на высокой белой кровати и выздоравливал, потому что моя грудь была запеленута от ушей до хвоста. Делать было нечего, и я начал вспоминать, каким образом я мог оказаться в подобном месте. В общем и целом это мне удалось. Правда, только до того момента, когда я спросил Дмитрия о снегоочистителе. Неужели я так и не узнаю о нем ничего? Жаль.

Захотелось в туалет. Я осторожно опустил на пол ноги, помня о коварной боли. Постепенно приподнимая туловище, я наконец очутился в вертикальном положении. Но идти и даже стоять я не мог, ноги тряслись от слабости, словно восемь заячьих хвостов, вместе взятых. Я едва успел схватиться за никелированный шар на спинке кровати и беспомощно повалился назад.

– Сестра, - тоненько пропищал я, как тот немощный дистрофик из анекдота, - сестра!

Послышались торопливые мягкие шаги, и в комнату вошла монахиня в черной одежде, но почему-то с непокрытой головой. Ее лицо показалось мне знакомым.

– Константин, очнулся, слава Богу, да ты никак вставал?

Теперь, услышав ее голос, я вспомнил все. Черную ночь и черные распущенные волосы Евдокии... Но как я здесь очутился?

– Евдокия, помоги, мне нужно подняться.

– И не думай, не велено. Лежи, выздоравливай.

– Как я здесь оказался?

– Позавчера привезли, как только миновал кризис.

– Расскажи все, только сначала дай, куда можно...

– Под кроватью...

– Выйди, я сам...

– Сегодня двадцать восьмое, - немного погодя начала Евдокия.
– Ночью восемнадцатого тебя без сознания привез в монастырь Дмитрий. Хотел везти сюда, но понял, что ты не дотянешь. Завернул в монастырь, там и оставил на попечение игуменьи и монашки Феодосии. Они-то и вернули тебя к жизни.

– Никогда не верил знахарям и чудотворцам, а тут...