Гончаров

Гоголь изображает чёрта через сравнение с немцем: «Спереди он совершенно немец…» Образ «немца-черта», немца, принесшего в Россию западную «чертовщину», глубоко философичен и органичен, он так или иначе проявляется в произведениях многих авторов в русской литературе. В «Невском проспекте» Гоголь дает традиционное восприятие немецкой методичности: «Шиллер был совершенный немец… Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский человек живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в коем случае, не делал исключения… Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и это уже было так верно и неотразимо, как судьба…» В этом же гоголевском духе рассуждает о немцах-соседях обломовский слуга Захар: «А где немцы сору возьмут… Вы поглядите-ко как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять?» Однако для Гончарова никогда не были характерны шапкозакидательские настроения. Он был истинным патриотом России, а потому всегда видел и слабые места русского человека. Он даёт Захару высказаться на грани самопародии: «У них нет этого вот, как у нас, чтобы в шкафах лежала годами куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба на зиму…»

Гончарову принадлежит заслуга взвешенной, объективной, собственно исторической постановки вопроса о роли русских немцев в историческом развитии страны. Впервые на сравнении способностей русского человека и немца к деятельности на благо России строилась концепция русского романа. Автор, обладающий большой степенью национальной самокритичности и духовной свободы, решает вопрос в пользу немца, а не русского, что не могло не породить бесчисленных обвинений в отсутствии патриотизма. В сущности, в основу своей концепции Гончаров положил горькие признания, сформулированные в приведенных выше цитатах из его статьи и письма: «Это, конечно, досадно, но справедливо»; «Они научат… нас своим, в самом деле завидным племенным качествам, недостающим славянским расам…»

Гончаров ставил перед русским человеком прямую задачу: учиться у немца, учиться, отбросив чувство национальной спеси, отбросив исторически сложившиеся обиды для будущего блага России.

В то же время писатель не склонен к однозначным ответам. Параллель между Ильей Обломовым и Андреем Штольцем стала едва ли не общим местом. Между тем она не так проста, как может показаться. Гончаров видит в России страну огромных, но еще не разработанных возможностей, страну, еще только входящую в европейскую цивилизацию. Он рад приветствовать все те внутренние силы, которые способствуют продвижению России к общеевропейской жизни, и, наоборот, осуждает «застой», сон, неподвижность. В национальном характере его интересует прежде всего определенная «европейская» доминанта: ответственность, отсутствие инфантильности, способность человека исполнять свой долг, быть работником, преобразователем жизни. Об этой доминанте он упоминает в статье «Лучше поздно, чем никогда», говоря об образе Штольца и о той роли, «какую играли и играют до сих пор в русской жизни и немецкий элемент и немцы. Еще доселе они у нас учители, профессоры, механики, инженеры, техники по всем частям. Лучшие и богатые отрасли промышленности, торговых и других предприятий в их руках. Это, конечно, досадно, но справедливо… Отрицать полезность этого притока постороннего элемента к русской жизни — и несправедливо, и нельзя. Они вносят во все роды и виды деятельности прежде всего свое терпение… а затем и много других качеств…». В неопубликованном письме к великому князю Константину Романову Гончаров дополняет свои суждения: «Они… научат русских, нас, своим, в самом деле завидным племенным качествам, недостающим славянским расам — это perseverance во всяком деле… и систематичности. Вооружась этими качествами, мы тогда, и только тогда, покажем, какими природными силами и какими богатствами обладает Россия! Другому пока нам у остзейских культурхеров учиться нечему и занять ничего не приходится».

Если Штольц является, по словам Гончарова, «образцом энергии, знания, труда, вообще всякой силы», то Обломов воплощает эстетизированную «лень и апатию во всей ее широте и закоренелости как стихийную русскую черту». Многое в образах двух этих героев строится на принципе прямого и недвусмысленного противопоставления. Тело Обломова кажется «слишком изнеженным для мужчины», в то время как Штольц «весь составлен из костей, мускулов и нервов… ни признака жирной округлости». Один лежит на диване, другой — беспрестанно в движении. Один «любил уходить в себя и жить в созданном им мире», другой — «больше всего боялся воображения… всякой мечты».

Думая о силе и слабости «обломовцев» — славян, Гончаров мечтал о мягкой западной («немецкой») прививке к русской жизни — методичности, любви к труду, волевого начала и т. д. Правда, немецкое трудолюбие и методичность без русской широты, мягкости, эстетичности для Гончарова тоже неприемлемы. Совершенно очевидно, что в Штольце для автора недостает эстетической широты, пластичности, непосредственности, сердечности. Тем не менее образ немецкой семьи Штольцев и самого Андрея Штольца дан автором в таком ракурсе, что становится ясно: Гончаров размышлял и о русской «прививке» к западной жизни.

Штольц выражает начало волевое и рациональное, порою рассудочное, деятельное. Обломов — фаталист, Штольц — преобразователь. Обломов видит смысл жизни и труда — в отдыхе, Штольц — в самом труде. Обломов тянется к идиллии, к природе, Штольц — к обществу. В романе философские вопросы рассматриваются в процессе тонкой сопоставительной игры с национальными характерами. Причем игра эта весьма динамична и подвижна: Обломов не всегда русский, как и Штольц не всегда немец в своих «философских» проявлениях и установках. Иногда Обломов предстает как созерцательный античный философ, иногда — как представитель Азии и азиатского отношения к жизни. Точно так же и Штольц порою проявляется как европеец вообще.

В ходе сопоставления выявляются как сильные, так и слабые стороны обоих характеров. Сравнение Обломова и Штольца — далеко не всегда в пользу последнего. В Обломове больше искренности, мысли о конечном назначении человека и человеческой жизни, в нем тоньше и глубже понимание красоты, благородства. В сцене с пощечиной Тарантьеву он проявляет себя как средневековый рыцарь и т. д. Авторская любовь к русскому человеку в конечном итоге воплощается бесспорно. Гончаров испытывает, в сущности, бесконечную любовь к своему Илье Ильичу. Она, эта любовь, и натолкнула писателя на ту гениальную ностальгическую ноту, которая пронизывает все «житие» идиллического человека Обломова. Гончаров описывает русского богатыря Илью (ему ведь тридцать лет и три года, и пора ему подняться на подвиги, как былинному Илье Муромцу) как бессильного больного, погибающего, казалось бы, из-за пустяков. Описывает так, что вместе с ним Обломова жалеет каждый читатель. Гончаров хочет, чтобы богатырь Илья выздоровел, встал, наконец, с лежанки, отряхнулся ото сна. Для того-то он и ставит страшный диагноз болезни (безответственность и инфантилизм), для того-то и выводит на сцену полуиностранца в качестве образца («досадно, но справедливо»).

Но и национальный аспект ещё не исчерпывает содержания романа. Несомненно, высшей художественной задачей для Гончарова, как и в «Обыкновенной истории», было дать нравственный идеал личности. И здесь автор даёт совсем иной вариант человеческой судьбы. Адуевы живут «как все», их история — «обыкновенная». Илья Обломов не похож ни на кого. Для него столь же актуален вопрос: как жить с архаическим нравственным и духовным багажом в современной, быстро меняющейся жизни? Можно отойти от своих юношеских идеалов — и спокойно вписаться в петербургскую жизнь, как это сделал его старший брат — Александр Адуев. Но Илья Ильич — человек с душой, с чувством внутренней независимости и так просто со своими идеалами не расстаётся. Обращаясь к Штольцу, который пытается вытащить его в свет, он говорит: «Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь». Обломов почувствовал, что цивилизация привнесла в жизнь механический элемент, отняв у нее поэзию, романтизм. Он не хочет сдаться новой жизни, «каменному Петербургу». Но что он может сделать? Мечты и идеалы его слишком неопределённы, а сам он слишком слабоволен, чтобы воплотить их в жизнь. Сознавая своё бессилие, Обломов выбирает, как ему кажется, единственно возможный для себя вариант поведения. Он пытается отыскать для себя «параллельную жизнь», определённую нишу, где его никто не будет тревожить и беспокоить. Опять иллюзия, снова самообман!

Обломов тоже в конечном итоге погибает, но совершенно иначе, чем Адуев. Он не есть «человек-стереотип», «человек-толпа», как герой первого романа. Он выдающийся чудак, Гамлет и Дон Кихот вместе. Обломов ещё не Райский, с его постоянной работой души, но уже и не Адуев, который спит гораздо более беспробудным нравственным сном, чем Илья Ильич. Именно о таких, как Александр Адуев, Обломов говорит: «Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается всё это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Всё это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят — за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?»

С этой точки зрения драматическая коллизия романа — это коллизия самопознания и попыток борьбы с самим собой доброго, но гибнущего человека. Притом у Обломова нет явных врагов, нет борьбы с какими бы то ни было противниками. Вся борьба замыкается на самом себе, она происходит в душе Ильи Ильича. Остальные герои лишь оттеняют и иллюстрируют эту внутреннюю борьбу Обломова с самим собой. Штольц хотя и обладает противоположными качествами характера, натуры, менталитета, но вовсе не является врагом Обломова, «конфликтующей стороной». Агафья Матвеевна вовсе не входит в конфликт с Ольгой Ильинской. Это конфликт в душе Обломова. Даже Тарантьев, которому Обломов дает пощечину, вовсе не враг Ильи Ильича, а всего лишь дополняющий его «двойник». Не случайно, когда Обломов умирает, он как бы продолжает присутствовать в романе, и всё продолжает крутиться вокруг его имени. Его вспоминает добрым словом Захар, к нему на могилу ходит и молится о нем Агафья Матвеевна, живущая лишь памятью об Илье Ильиче, который просиял в ее жизни, как солнце. Штольц и Ольга Ильинская воспитывают ребенка Ильи Ильича. Обломову не с кем конфликтовать в романе: его фигура столь велика, что она как бы вбирает в себя всех остальных героев, которые лишь акцентируют и оттеняют драматизм главного конфликта романа: Обломов против Обломова.

Драматизм этой борьбы не просто велик: речь идет о смысле жизни человека. Вопрос же смысла человеческого бытия для Гончарова однозначно разрешается в религиозном ключе, хотя и опосредуется вопросами общественного и нравственноличностного существования героя. В этом смысле роман «Обломов» есть православный роман о духовном сне человека, о попытке «воскресения» и, наконец, об окончательном погружении в «сон смертный».

Слово «сон» в «Обломове», несомненно, многозначно, оно несет в себе различные смыслы. Это и сон как таковой: лежание Ильи Обломова на диване стало символическим обозначением «русской лени» героя. Это и сон-греза, сон-мечта, сон-утопия, в рамках которого развиваются в романе созерцательнопоэтические мотивы. Несомненно, присутствуют ассоциации со сказкой о спящем царстве. [201] Фольклорный пласт романа вообще играет большую роль, недаром Гончаров упомянул волшебную сказку о Емеле и щуке. Уже современники заметили в «Обломове» нечто сказочное. [202] При всем том, что в «Обломове» встречаются и другие сказочные сюжеты (сонное царство, спящая царевна), именно сказка о Емеле-дураке вырастает в романе до значения национальной утопии. Гончаров назвал сказку о Емеле и щуке «сатирой», но безусловно чувствовал иную сторону в характере героя. Писатель пытался разгадать ни много ни мало тайну национального характера. Он не мог и не хотел сформулировать это словами. Он опирался только на художественную интуицию — и создал необычайно объёмный по смыслу пластический образ. Обломов, как и сказочный Емеля, герой принципиально «запредельный», неисторический, живущий в «ином царстве»(Е. Трубецкой). А живет это царство по законам сердца. Сердечный герой — герой «не от мира сего». Романист прекрасно видит борьбу в русской душе мечты о «даровом богатстве» и мечты о высшей духовности, не досягаемой в земном пределе. [203] И то и другое важно для понимания образа. Однако и то и другое — лишь телесно-душевная форма «сна смертного», сна духовного, «сна уныния», отнимающего у человека надежду на спасение бессмертной души. Описывая лежащего «в лености», «падшего» на диван и «обленившегося» Обломова, Гончаров, разумеется, имеет в виду не одну лишь примитивную бытовую лень, не только лень душевную, но и духовную.

201

Упоминание сказки о спящем царстве есть также и во «Фрегате «Паллада»».

202

Русские вести. 1860. Т. 25. С. 605. Ю. Лощиц проводит параллель: Илья Обломов — дурак Емеля (Лощиц Ю.Гончаров. М., 1986. С. 187).

203

См. об этом: Мельник В. И.Народ в творчестве И. А. Гончарова (к постановке проблемы) \\ Русская литература. Л., 1987. № 2. С. 49–62.