Горение (полностью)

– С башмаков вода б не натекла...

– Я те натеку...

– Идти, что ль?

– Ползи - мне какое дело? Сказано взять - иди, значит, и бери.

Пилипченко, ступая осторожно, пошел по красному ковру. Увидав среди трех цифр "четверку", он дверь распахнул и замер: молоденький поручик Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый, бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.

– Господи, - охнул Пилипченко, дверь прикрыл, бросился назад, к Казанчуку.

– Взял?
– спросил тот.

– Так Родин там с девицей.

– Родин-то в первом купе, морда.

– Четверка там написанная, сам морда, прихлябь...

– Я те поговорю, поговорю, - пообещал Казанчук, но с полочки, на которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся, френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору. Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.

– Вашродь, караульный пришел за тазиком.

– Войди.

Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи - много крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.

– Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, - сказал Киршин, поглаживая пятерней отечное лицо.
– Понял?

– Так точно, вашродь.

А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком - нос к носу с ротмистром Евецким столкнулся.

– Где был?
– тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий.
– На кого пост бросил?

– Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.

Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил - с оттягом - прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.

– Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а?
– продолжал бесстрашно спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.

– Да, господи, вашродь!

Договорить не успел - ротмистр ударил еще раз, по больным, только что расквашенным губам.

– Вашродь, не надо!
– воскликнул Пилипченко.
– Вон ротмистр-то, в этом вагоне живут!

– Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?

Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом, думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр, отскочив, закричал:

– Руки вверх, стрелять буду!
– и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал ее своим мужеством...

– Вашродь, - с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко, - я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.

Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал - и г р а л дурня.

– Евецкий, - окликнул ротмистра из вагона Киршин, - я ждал, ждал, пока вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет - голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.

Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:

– Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.

Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.

Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.

Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.

Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:

– Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.

– Нет у вас сердец, - ответил Ненахов, - у вас заместо сердца камни.

– Ты сам-то из каких?
– спросил арестант.

– Я из царевых, - ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.

– А я думал, из рабочих.

– Это ты - рабочий?
– спросил Ненахов презрительно.
– Барич ты, неумь, наемник ссатый!

– На, руки мои посмотри, - сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы.
– Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.

– У них они русские, - ответил Ненахов.

– А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай...

Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:

– А ну, бежи за офицерами, скажи - агитируют.

– Да рази он агитировал?
– спросил Пилипченко.
– Он про себя говорил.

– Это они так завсегда, - ответил Колков, - сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.

Пришел поручик Родин.

"Чего ж бабу свою не взял?
– подумал Пилипченко.
– Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться".

– Где агитатор?
– спросил Родин.
– Лицо помните?

– Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.

– Вызови его, - сказал Родин Ненахову.
– Пусть ко мне выйдет.

Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.

– Пожалуйста, представьтесь, - попросил Родин.
– Я слыхал - вы русский, Иванов? Так?

– Верно.

– Не слышу...

– Верно, - повторил Иванов громче.

– Не слышу, не слышу! "Ваше благородие" не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!

– Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.