Гори, гори, моя звезда

По улицам ходили переодетые в штатское полицейские с красными бантами на груди. Все в городе знали их в лицо, кое-кто даже здоровался.

Полицейские по привычке прикладывали ладони к шляпам и котелкам, улыбались смущенно и говорили: "С великим праздником, граждане!"

На всех углах, в скверах, у афишных тумб толпились люди, слушая очередного оратора.

Господа в шубах надрывались в криках: "Война до победного конца!", солдаты и рабочие заглушали их громким: "Хватит вшей в окопах кормить!", длинноволосые эсеры в синих очках агитировали: "За землю и волю", а неторопливые и негромкие в речах большевики твердо заявляли: "Мир и хлеб народу!"

Аркадий слушал то одного, то другого и добрался до базара почти к закрытию. Он побежал к магазину, но вдруг остановился, не в силах двинуться с места.

В стороне от возов и прилавков сидел на корточках давно не бритый, в прожженной и мятой шинели рыжеватый солдат, а перед ним на промасленной тряпице лежал новенький маузер.

Аркадий вздохнул так глубоко, что стало больно ребрам.

– Продается?
– почему-то шепотом спросил он и показал пальцем на маузер.

– Меняю...
– неохотно отозвался солдат.

– На что?

– На жратву, - стесняясь, и от этого грубо ответил солдат.

– А деньгами сколько?
– с надеждой и мольбой заглянул ему в глаза Аркадий.

Солдат покачал головой и мрачно сказал:

– Оголодал я, браток.

– Купить можно!
– зачастил Аркадий.
– И сало, и хлеб... Вон там, за возами... Я покажу! Тетки торгуют. А на пистолет они не поменяют! Зачем им пистолет?

– А тебе зачем?
– поскреб рыжую щетину на щеках солдат.
– В войну играть? Неинтересные игрушки!..

– Ну пожалуйста!
– упрашивал его Аркадий, вынимал из кармана бумажки и серебро, совал их в руки солдату.
– Пожалуйста!

– Не навоевался еще?
– устало усмехнулся солдат и сгреб деньги в ладонь.
– Бери. Вот патроны.

Аркадий схватил маузер и обойму с патронами, прижал к груди, заторопился, боясь, как бы солдат не раздумал.

– Спрячь, - поднимаясь, сказал солдат.
– И до времени никому не показывай. Отберут. У тебя отец где?

– На фронте.

– Скоро объявится, - загадочно пообещал солдат.
– А там, глядишь, и пистолетик пригодится!

И широко зашагал к возам.

В тот вечер Аркадий долго не мог заснуть. Слушал, как сонно посапывает сестренка и стрекочет швейная машинка в соседней комнате. Мать опять что-то шила ему или Талке.

"Хорошо бы внутренний карман пришить к форменной куртке, - подумал он.
– Только самому, а то мама пристанет: зачем да к чему?"

Аркадий, в который раз уже, сунул руку под подушку, нащупал холодную рукоятку маузера и уснул.

Утром мать с трудом добудилась его, и он побежал в училище, радостно ощущая, как тяжело оттягивает карман и бьется о бедро настоящий боевой пистолет.

Раньше каждого опоздавшего на уроки встречала обличающая тишина лестницы и коридора, а инспектор, по прозвищу Крыса, с розовым, вытянутым вперед носом, который, как все утверждали, шевелился, вынюхивая малейший беспорядок, уже ждал с раскрытой книжечкой, куда аккуратно заносил фамилию провинившегося.

Теперь реальное гудело от первого до последнего этажа. По коридорам носились малыши, старшеклассники яростно митинговали, преподаватели растерянно жались по стенам, пробираясь в классы, и покорно ждали, когда же успокоятся реалисты и можно будет начать хоть какое-то подобие урока.

Из актового зала вынесли портрет царя и выкинули его в пролет лестницы. Царь долго кувыркался, пока не упал к ногам насмерть перепуганого швейцара Василия. Швейцар попытался снести царский портрет к себе в каморку под лестницей, но налетевшие реалисты сломали на мелкие куски полированную раму и разодрали холст.

Теперь от царя остались только усы и бородка, но догадаться, что они царские, было уже невозможно.

Василий хватался за сердце и крестился, а разбушевавшиеся реалисты осаждали учительскую с требованиями: "Долой французский!", "К черту молебен по утрам!", а здоровенный дылда, второгодник Великанов, сложив ладони рупором, кричал прокуренным басом: "И физику! И физику!" Видно, здорово досадила ему эта физика.

Спас положение учитель словесности Николай Николаевич Соколов. Он встал в дверях учительской и поднял руку, требуя тишины. Гомон не сразу, но утих.

– Граждане учащиеся!
– негромко сказал Соколов.

И опять все закричали, захлопали в ладоши, особенно малыши. Никто в жизни еще не называл их гражданами. Старшеклассники подзывали высокомерным: "Эй ты, сопля!", самым вежливым считалось "недомерок", а тут вдруг здравствуйте: "Граждане!"

– Граждане учащиеся!
– повторил Соколов.
– Хочу сообщить вам, что педагогический совет одобрил решение о создании ученических организаций. Вы теперь получили равные права с нами, преподавателями, и будете сами обсуждать оценки и поведение своих товарищей. В городе создается организация среднеучебных заведений. Вам необходимо выбрать свой ученический комитет. Прошу пройти в актовый зал!

Николай Николаевич выждал новый взрыв аплодисментов и, улыбаясь, добавил:

– Огромнейшая просьба: не ломайте стульев. Они теперь ваши, народные!

Первым в зал побежал Великанов, за ним кинулись остальные. В дверях Великанов остановился и, опираясь ручищами о косяк, сдерживал навалившихся сзади реалистов. Кто-то упал, кому-то отдавили ногу, затисканный приготовишка плакал и кричал: "Мама!"

– Анархия - мать порядка!
– вопил Великанов.

Аркадий пробился вперед и двинул Великанова между лопаток. Тот сунулся головой в дверь, пробежал по инерции несколько шагов, остановился, но хлынувшая в зал толпа реалистов закружила его, чуть не сбила с ног, и он побежал вместе с другими занимать места в первых рядах.

На возвышении, под простенком, где раньше висел портрет царя, за длинным, покрытым зеленым сукном столом сидели преподаватели. Не было только директора. Одни прятали глаза, другие, наоборот, презрительно поджав губы, смотрели прямо в зал. Учитель французского, завитой и напудренный, с нарочитой тщательностью полировал ногти маленькой пилочкой. Священник, отец Геннадий, багровея от гнева, разглядывал гудящий зал и нервно теребил нагрудный свой золоченый крест.

А реалисты никак не могли угомониться. Опоздавшие проталкивались вперед, их не пускали, завязывались мелкие потасовки, одноклассники перекрикивались через весь зал и пробивались друг к другу, образовывая в толпе бурные водоворотики. Так получилось, что сыновья богатых лавочников и купцов сбивались вместе, те же, у кого родители были победней, искали своих. Кто-то громко требовал, чтобы ему вернули утерянную фуражку, кто-то просто кричал петухом.

Отец Геннадий не выдержал и сочным своим басом загремел:

– Господа!..

– Господ теперь нет!
– закричали из зала.

– Не буйствуйте, аки дикари неразумные, аки...

– Аки-паки, две собаки!
– опять перебили отца Геннадия.

В зале захохотали, загикали, засвистели.

– Долой батюшку!
– закричал Семка Ольшевский, сосед Аркадия по парте.

Отец Геннадий засучил рукава рясы, будто приготовился к рукопашной, и проткнул перед собой воздух указательным пальцем.