Гори, гори, моя звезда

– Назад!
– крикнул Аркадий и выхватил маузер.

Великанов попятился, кто-то из Федькиных дружков испуганно охнул, потом наступила тишина.

– Оружие назаконно хранишь?
– осипшим вдруг голосом проговорил Башмаков.
– Откуда маузер?

– От верблюда!
– Аркадий повернул ручку шпингалета и распахнул окно.
– Не подходи, стрелять буду!

В коридоре послышался стук подкованных сапог. Сидоренко выглянул за дверь и обрадованно сказал:

– Комиссариатский патруль!

– Давай!
– скомандовал Федька.
– Он у него не заряжен!

Они кинулись на него все сразу, кучей, стрелять было нельзя, Аркадий вскочил на подоконник и прыгнул вниз.

Он упал на рыхлую цветочную клумбу, сразу же поднялся и, выгадывая секунды, побежал за крестьянской таратайкой, ехавшей с базара. Не замеченный возницей, он прицепился сзади, отдышался и стал думать, что делать дальше.

Домой нельзя. Придут с обыском, растревожат мать и сестренку, его задержат и отберут маузер. На Сальникову? В комитет большевиков? И без того они висят на волоске! Надо уезжать из города. Аркадий вспомнил сегодняшний рассказ Семки о беглеце-неудачнике Мякишеве и невесело усмехнулся. Куда ехать! В полк к отцу? Бессмысленно!

Он спрыгнул у вокзальной площади и прошел через зал ожидания на платформу. Зал был забит до отказа ранеными солдатами, крестьянами с детьми и мешками, какими-то подозрительными людьми с бегающими глазами. В воздухе столбом стоял махорочный дым, плакали дети, за пыльными стеклами окон тоскливо гудел паровоз.

На платформе было пусто, под медным колоколом зябко кутался в башлык дежурный по станции, - видно, поджидал проходящий поезд. За одним из окон, выходящих на платформу, уютно горела настольная лампа под зеленым абажуром и слышался равномерный перестук телеграфного аппарата.

"Как же я раньше-то!" - стукнул себя по лбу Аркадий, подошел к окну и осторожно постучал.

Отдернулась занавеска, и в окне показалось женское лицо. Это была Софья Федоровна Шер, член комитета большевиков. Она всмотрелась в Аркадия, узнала его, закивала головой, приглашая войти.

Аркадий вошел в теплую комнату, где за деревянной перегородкой постукивал аппарат и ползла длинная бумажная лента.

– Ты сам? Или послали?
– спрашивала Софья Федоровна, отрывая узкие полоски бумаги и наклеивая их на бланк.
– Неужели уже знают? Откуда?

– О чем знают?
– не понял Аркадий.
– Неприятности у меня...

– Какие теперь неприятности?!
– рассмеялась Софья Федоровна и сунула Аркадию телеграфный бланк.
– Беги скорей в комитет!

– Нельзя мне туда!
– пробовал объяснить Аркадий.

– Можно!
– улыбалась Софья Федоровна.
– Теперь все можно!
– И вытолкала Аркадия за дверь.

Он подошел к фонарю, развернул бланк и прочел:

"В ПЕТРОГРАДЕ И МОСКВЕ ВЛАСТЬ ВЗЯТА В РУКИ СОВЕТОВ ЗПТ

ПРИНИМАЙТЕ МЕРЫ ТЧК ПОДРОБНОСТИ СООБЩИМ ТЧК

27 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА ПРИНЯЛА ШЕР".

ТЕТРАДЬ С МЕДНЫМИ УГОЛЬНИКАМИ

Если забраться на плывущее над городом облако и посмотреть вниз, увидишь зеленое блюдце с очищенными луковками.

Крыши домов прячутся в зелени разросшихся садов, и только купола церквей блестят на солнце. Церквей и церквушек столько, как будто их нарочно собрали в одном месте и выставили напоказ, чтобы потом раздать всем желающим из других городов.

Спрыгнешь на облако пониже, разглядишь пятачок базарной площади да рассыпанные вокруг копейки лабазов. А спустишься до второго этажа дома под красной крышей, тебе озорно подмигнет крепко сбитый парнишка с круглым, как яблоко, подбородком. Он сидит у открытого окна за изрезанной перочинным ножом партой и, запрокинув голову, словно пересчитывая пушистые комочки облаков в небе, нараспев повторяет:

– Триста две тысячи девятьсот тридцать девять... Триста две тысячи девятьсот тридцать девять...

Рядом с ним сидит худенький глазастый мальчишка и толкает его локтем:

– Тише, Аркадий... Галка смотрит!

"Галкой" в реальном училище прозвали словесника Николая Николаевича Соколова. Был он худ, черен, взъерошен, на ходу подпрыгивал, голова набок - галка и галка!

Его любили, потому прозвали метко, но добродушно. У других учителей прозвища были менее обидные, но изысканные: "Глиста на цыпочках", "Кошмарное виденье", "Рыбий глаз" и только отца Геннадия, которого ненавидели за то, что он всем совал для поцелуя свою пухлую руку, звали коротко и зло: "Пузо".

После революции Пузо из реального перекочевал в одну из церквей, где надрывался с амвона о великом хаосе на святой Руси, о большевиках-христопродавцах, которым гореть в геенне огненной. Но никто никогда не горел, даже ни одного пожара в городе не было, а самый главный "христопродавец" - уездный комиссар Михаил Евдокимович Чувырин, - хоть не выпускал изо рта прокуренной дочерна трубки, гореть тоже не собирался. Уж кто-кто, а Аркадий знал это точно, потому что был у него вроде адъютанта разносил пакеты, расклеивал листовки, оповещал о срочных заседаниях.

Каждый раз, когда в комитете вскрывали привезенные из арсенала тяжелые ящики, Аркадий не мог отвести глаз от новеньких винтовок, тускло поблескивающих под густой смазкой.

Наконец-то Чувырин сжалился над ним и вчера, когда вскрыли ящик...

Аркадий счастливо зажмурился и крикнул прямо в оттопыренное ухо Семки Ольшевского:

– Триста две тысячи девятьсот тридцать девять!

Семка вскочил, класс радостно захохотал, Николай Николаевич постучал ребром журнала по кафедре, прошелся по проходу между партами, покачав головой, сказал:

– Разве так можно? У него же барабанные перепонки лопнут!

– Не лопнут...
– сердито косясь на соседа, пробурчал Семка, но на всякий случай сунул палец в ухо для детального обследования.

– А что это за таинственное число?
– продолжал Николай Николаевич, с интересом следя за Семкиными манипуляциями.
– Заклинание?

– Ага!
– светло глянул в глаза учителю Аркадий.
– Оно самое.

– Ну, ну...
– усмехнулся Николай Николаевич и посоветовал Семке: Осторожней, Ольшевский. Палец сломаете.

– Не сломаю...
– проворчал Семка, но палец из уха вынул.

– Итак...
– обернулся к классу Николай Николаевич.
– Задание на завтра следующее...
– Он вдруг замолчал, досадливо морщась, подошел к окну, постоял там, затем решительно шагнул на кафедру и, стукнув костяшками пальцев по журналу, коротко сказал: - Завтра занятий не будет. Послезавтра тоже.

В классе загрохотали крышками парт, закричали "ура", полетели к потолку ранцы. Николай Николаевич молча ждал, когда стихнет этот неистовый взрыв восторга. Потом негромко сказал: