Горькая новь

– Иван Николаевич, это что за кувалда у тебя в тороках привязана?
– Спросил его Клопов, который всегда над кем - нибудь подсмеивался.

– Какая кувалда, у тебя Савоська однако куриная слепота. Вот беляки, под Чарышом, звезданут из орудия, тогда ты свиньи от бабы не отличишь. Колун это у меня, смотрю, он в ограде валяется, мы с бабой пилим дрова - то в люди, а колоть нечем, теперя будет свой, к соседу Евлантею не ходить, а то он как - то косаурится.

Под откосом у речки лежала на боку завязшая лошадь, на которой было казачье седло с подсумками спереди, позади седла навязан большой тюк барахла. Самой ей выбраться невозможно. Несколько дальше в разных позах лежали порубленные люди около десяти человек. Колонны полков поэскадронно медленно двигались вперёд. Неожиданно послышалась частая ружейная стрельба. Впереди шёл первый полк, командиром которого был Иван Никифоров. За первым следовал второй. Комдив Иван Третьяк со штабом находился между полками. Разведка наскочила на казачью засаду, белые открыли беглый огонь, разведчики ответили, стрельба длилась не более пяти минут. Казаки отошли, оставив убитыми двух человек. У разведчиков ранили троих. Они доложили, что из - за тумана не удалось установить количество казаков. Разведчиков снова отправили вперёд. Постояв минут двадцать, полки двинулись дальше. Через десяток всадников в одной цепи со мной ехал мой отец, мы были во втором эскадроне. Снова, совсем близко началась стрельба. Не дождавшись ни какого сообщения, наш полк свернул с дороги, и по глубокому снегу все стали карабкаться на вершину горы. Лошади вязли, люди спешивались, мой Гнедко содрал шкуру с правого колена. Отходили закоченевшие руки, от ходьбы становилось жарко. Поднимались не менее часа. Наконец заняли вершины сопок. Второй полк со штабом заняли противоположные горы, приняв проторённую нами тропу за вражескую. Командование решило, что эти сопки заняты казаками. Туман начал рассеиваться, стали видны лошади и люди. И началась винтовочная и пулемётная стрельба с обеих сторон. Возникла всеобщая неразбериха. Палили долго. У того и другого полка вместе было около десяти убитых и тридцать с лишним раненых. Наконец, как то - разобрались "своя, своих опознаше", спустились обратно, изрядно поматерились, раненых отправили в солонешенский лазарет, и двинулись дальше. Разведчики тоже были в недоумении, шедший позади бой для них был загадкой, они посылали для связи человека, но он не нашёл ни частей ни штаба. Долго помнили и называли это недоразумение Верзиловским.

Казаки ожидали подхода партизан и на случай отступления у них почти в каждой ограде наготове стояли запряженные лошади. Все проживающие в Чарышске, способные держать оружие были вооружены. Всего набиралось около двух тысяч. В обороне даже женщины. Но в войске уже была расхлябанность, пьянство, неподчинение. Да и командование, постоянно терпя поражение, металось, не имея чётких целей и задач. Прибыл туда с полусотней сабель полковник Волков. Тот самый, который в восемнадцатом году расстреливал пойманных красногвардейцев из отряда Сухова. Потом он воевал где - то в степной части и был бит частями армии Мамонтова. Пользуясь старшинством по чину, он объявил себя полновластным начальником, вроде бы, атаманом. Издал приказ: "Для сведения всех проживающих в селе и волости объявляю, что с сего числа комендантом, гражданским головой и командующим всеми вооруженными силами являюсь я. За неисполнение моих приказов расстрел". Казачье командование и простые казаки встретили его в штыки. Поручик Котельников, который командовал ротой колчаковских призывников, и которого с его воинством в Смоленском бою растрепали партизаны, пришёл в штаб Волкова, привёл за собой полдюжины пьяных дружинников и учинил драку. С обнаженной шашкой кинулся на "верховного", но тот увернулся и убежал из своего штаба. Вся власть сосредоточилась в руках пожилого хорунжего Тулякова. Он располагался в станичном управлении, здесь же находилось под арестом более пятидесяти человек. Арестованные были местные из разных сёл. Туляков сам допрашивал, сам избивал, сам расстреливал в ограде у крыльца, всё красное от крови, убитых стаскивали в конюшню, а ночью увозили на реку и спускали под лёд.

У Тетереных, много лет жил приблудный старик Наумыч. Летами жил на заимке, а зимами работал дома по хозяйству. Хозяйка его торопила с отъездом.

– Скорей, Наумыч, выводи лошадей и едем.

– Никуда, матушка я не поеду, куда мне ехать, да и за чем?

– Как не поедешь?
– вспылила Митрофановна, - вот придут красножопики и убьют тебя, о то и живьём изжарят, кто будет сторожить - то у нас?

– Ну, матушка, брехню несёшь, жопы то - у них такие же, как и у нас с тобой. Простых людей, кто не против них они не трогают, а вранья про них хоть отбавляй. А вот казачков они почешут, зла они мужикам много натворили, сама знаешь.

В селе паника, слёзы, вопли, детский плач, мужичьи маты, скрип полозьев, конское ржание, мычание выпущенного из пригонов скота - всё слилось в единый гул. Сотни груженных домашним скарбом подвод, двигались вниз. Старый седобородый казак настёгивает сивого, как и сам же, костлявого мерина. В санях лежат какие - то плетёные коробушки, мордушки, рыболовные сети, сверху облезшая козлиная доха. А в ней, согнувшись, сидела старушонка, в руках она держала деревянное ведро. От мороза слипались глаза и не раздвигались губы. На повозках женщины и дети все подвязаны платками, шарфами, шалями и полотенцами, на мужиках башлыки. Наумыч стоял у ворот и проезжавшему мимо седобородому старику крикнул:

– Куда тебя - то Сидорович чёрт понёс, кому нужно твоё барахло, ведь партизаны твоими снастями рыбачить не будут, не за этим они сюда идут, да и ты им не нужен, и тем более, не твоя бабка. Поворачивай оглобли и не морозь свою старушонку.

– Да ить, Нумыч, гуторют, что эти антихристы всем казакам яйца отрезают.

– Так, Сидорович какая беда - то, зачем тебе яйца? Вон твой Сивко, уже сколько лет без них живёт и ни чё. Всё это враньё, давай поворачивай.

– Поди и правда бог милует, поедем - ка, старая, обратно.

Загнав своего коня, урядник Менщиков прибежал домой обмороженный, трое суток не спавший, обросший, раненый в руку, злой. Жена увязывала в кошеву ворох узлов, дула на околевшие руки, по - мужичьи поругивалась. Увидев раненого мужа, она как - то оробела, испугалась. Дочь Наташа навзрыд заплакала. Менщиков простужено просипел:

– там в подсумке бинты. Сделав перевязку, жена, вытирая слёзы, стала собирать на стол.

– Эх, Елеша, не бабой тебе надо было родиться, а казаком! Ты бы навела порядок. Ведь что творится - то. Дисциплины нет, неверие ни во что, всё расползается, как гнилая мешковина. Иди, расседлай Воронка, заседлай Бурку, что привязано в тороках пусть так и остаётся. Все узлы и мешки разгружай и закапывай в сумёт за сараем. Если села не удержим, всё равно они здесь до весны стоять не будут. А может быть, получим подкрепление и раньше их отсюда выбьем. Сами с Наточкой ни куда не убегайте, начнётся бой, схоронитесь в погреб. Бог не выдаст, будем надеяться на лучшее. Обняв жену и дочь, урядник ускакал к фронту.

* * *

Вся разношёрстная, разновозрастная, пёстрая партизанская масса, неумолимо двигалась на Чарышск, который по намеченному командованием плану, должен быть окружен с трёх сторон, чтобы выход был один - к реке. Средина Чарыша дымилась не замерзающей полыньёй. Третьяк, Пичугин, Орлов, как местные, прекрасно знали окрестности и безошибочно расставляли силы. Мороз не спадал, много обмороженых. Все злы, смотрели в сторону села, которое надо скорее взять и отогреться горячим чаем, да и не помешала бы чарка водочки. У казаков единого руководства не стало. Больше порядка было в сотнях урядника Меньчикова. Окруженные с трёх сторон они яростно сопротивлялись.

В холодном амбаре станичного управления уже вторые сутки сидело несколько заколевших заключённых, им грозила верная смерть. Их ни кто не караулил, они были закрыты на замок Старик Наумыч, не побоявшись, открыл замок, выпустил арестованных и увёл к себе, дал одежду и накормил и спрятал в погребе. С занимавшими дорогу в нижнем краю партизанами, уже около двух часов вёл бой Меньчиков, у которого от трёх сотен осталось не более полутора боеспособных. Видя безвыходность положения, они пошли через Чарыш. Сменная лошадь урядника свежая, сытая она вместе с седоком выкарабкалась на противоположный берег. Весь обледеневший Менчиков в карьер гнал до ближайшей деревни. Опасался единственного - не оказалось бы там партизан. Об этом и многом другом, из гражданской бойни он сам мне рассказывал через двадцать лет. Об одних эпизодах рассказывал с шутками и иронией, о других - с душевной болью.

С нижнего края сотни подвод, груженных домашним добром, возвращались назад. Дорога была перерезана, всех завернули. В Чарышск со всех сторон входили партизаны. Размещались по квартирам сами, размещало начальство. Начала действовать новая власть. Раненых отправляли в солонешенский лазарет, своих убитых с почестями похоронили. Заработала следственная комиссия, допрашивали пленных и местных жителей. Начались расстрелы. К Третьяку пришёл и Гордей Малыгин, сам всё обсказал. Мужик он был степенный зла в селе ни кому не делал. Его освободили и назначили фуражиром по заготовке сена и овса для лошадей, поручили подобрать из местных для себя несколько помощников. Почти в каждом доме хозяйки готовили обеды для не прошеных гостей. В некоторых домах, разудалые головы победителей, раздобыв самогонки, веселились. Играла гармошка, пьяные голоса в разнобой буквально орали "Вдоль по линии Алтая". Визжали бабы и девки, от тискавших их партизанских рук. В те дни сотни девушек стали женщинами, а женщины сделались невольными изменницами своим мужьям. У деда Евмена Сидоровича тоже квартировали несколько человек, он сам для них варил и стряпал. Его бабка Федора прихварывала, и всё время с закрытым шалью лицом лежала на печке. Молодой парень, всё поглядывал на печь и решил, если не открывается, значит молодая, красивая, боится показаться. Ночью этот вояка тихонько встал на голбчик взял старушонку за ногу выше колена. Бабка не спала, она с размаху врезала по морде кринкой и завопила:

– Ах, ты охальник! Сопливый шелудяка! Краснопузый выблядок! Ты чё, ослеп! Ведь я тебе в прабабки гожусь. Ефимка слетел с голбца и, зажав руками лоб, уполз к себе на постель. С этого дня Ефимка стал легендарным партизаном, товарищи по оружию показывали на него пальцем и ржали, как жеребцы.

В короткий срок победители приоделись в новые или добротные валенки и полушубки, шапки, шинели, и даже рубашки. Кому что нравилось, тот то себе и брал, возражать хозяева не смели - они побеждённые, они враги. Спасибо что жить разрешаем. Множились кожаные сумы, набитые разным добром, у большинства мешки, туго набитые барахлом. Некоторые натянули брюки с лампасами, но начальство приказало снять.

Деян надел на себя офицерский мундир с эполетами на плечах. Сидел он на нём, как на корове хомут. Он его и домой привёз и отдал племяннику Никишке. Этот Никишка в офицерском мундире и через полсотни лет остался у меня перед глазами. Помню и Митьку в длинном пальто с котиковым воротником, тоже "трохейном". А Тележихинский кривой Фома в новой бобровой шапке был как свинья в ермолке - тоже "завоевал". Всё, что одевалось, обувалось - называлось "трахейным", завоёванным. Так продолжалось несколько дней. В штаб стали поступать жалобы от населения, и вышел строгий приказ. Но всё, что можно было разграбить, было уже растащено. За время пребывания в Чарышском партизанских частей были зарезаны и съедены не сотни - тысячи голов скота.