Горькая полынь. История одной картины

— А что ж тогда твой брат Оттавио говорил о «твоем» испанце? — прищурилась Эртемиза, удивляясь между тем простодушной и легко сыгранной искренности, которую изобразила служанка.

— Да слушайте вы больше этого болтуна! И не о «испанце» вовсе, а о «гишпанце» он говорил.

— Какая же разница?

— А такая, что для него любой чернявый — «гишпанец». Это как муж ваш покойный, царствие ему небесное, — она быстро перекрестила лоб, — всех наших южан «турками» или «дзингаро» звал, даже меня однажды, когда по пьяному делу не узнал со спины, цыганкой окликнул. Чем хотите могу поклясться, да хоть им, — она приложила ладонь к животу, — никогда я не спала с этим Вальдесом! Ни с ним, ни с кем еще, кроме…

И тут она будто языком подавилась, закашлялась, кровь отхлынула от щек, а на виске запульсировала жилка. Эртемиза подхватила ее под мышки, обняла и прижала к себе. Увидев, что с матерью и дуэньей что-то неладно, к ним подбежали девочки.

— Принеси поскорее воды, Пруденция! — велела Эртемиза старшей дочери.

Кто-то их химер хихикнул, но остальные по-прежнему хранили молчание.

— Простите, мона Миза, — прошептала Абра, обнимая ее за талию и с трудом переводя дух. — Простите, что сорвалась на крик, и за хлопоты лишние тоже простите. Но не была я с тем испанцем! Господом клянусь и Матерью Его Пречистой, заклинаю вас поверить мне. Мы с ним и виделись-то последний раз задолго до Рождества, сами посчитайте. А я только после похорон мачехи вашей понесла, весной, в Риме. Как бы я могла от него?

— Да что же ты так взволновалась? Вредно тебе. Я верю, верю, — художница похлопала ее по руке. — Вот, воды попей.

Вернувшаяся девочка протянула ей холодную кружку.

— С чего вы вообще это взяли, синьора? — сделав несколько глотков, Абра вскинула на нее глаза, и что-то беззащитное, горестное появилось в них. — За что вы так ко мне?

— Ну а что же я могла подумать? Не от духа же святого ты забеременела, хотя я бы, наверное, уже и этому не удивилась после того, что видела на тех похоронах. Сама посуди. Мы приезжаем из Венеции, и я вижу, как вы переглядываетесь с Хавьером…

— А Хавьер — это кто?

— Это Вальдес.

— Ах, ну так я ж вам тогда сказала, чего он хотел… Нужна бы я ему сама была, как…

— Почему же он тогда так поспешно уехал, когда увидел тебя, а скорее — то, что у тебя, вон, под фартуком растет?

— Этого я не знаю. Вы бы его и спросили… — неуверенно посоветовала служанка и сама вздрогнула, когда осознала эту идею. Все-таки что-то она скрывает, Эртемиза чуяла это даже без подсказки обжигающего руку браслета. Да, без объяснений Вальдеса тут не обойтись…

— Потом твой брат говорит о «гишпанце» — а это значит, что тот приезжал в Анкиано вместе с тобой, и это, согласись, уже не походит на простую интрижку…

— Никуда со мной Вальдес тот не ездил, говорю вам, мона Миза! И как по мне, так страшный он, зараза, боюсь я таких, как он. Глаза что твои плошки, веки черные, брови злые, нос как обрубок! А если улыбается, так и вовсе мороз по коже продирает.

— Когда это он тебе улыбался?

— Когда письмо свое для вас всучить мне хотел. Но я не стала брать. Надоел он мне, что блоха собаке. С таким только свяжись, свет не мил покажется…

— Так кто же с тобой в Анкиано ездил? Кого Оттавио назвал «гишпанцем»?

— Вы его не знаете. Он… не хотел, чтобы я говорила кому-то. Право же, мона Миза, не Вальдес это, просто слуга в одном из здешних семейств. Это уж наши дела, никому оттого плохо не будет.

— Ну хоть покажешь его?

— Появится — покажу, — улыбнулась Абра в ответ, понимая, что Миза больше не сердится. — Издалека. А то будет мне потом пенять.

— Ладно, верю я тебе. Дело твое, ты уже женщина взрослая, сама разберешься с делами любовными. А письмо, быть может, Хавьер мне и в отместку подкинул… За то, что ты ему помочь не захотела.

— Какое письмо?

— Неважно. Девочки, пойдемте ужинать.

Эртемиза взяла дочерей за руки и увела в дом. Абра долго смотрела им вслед, потом закрыла лицо руками, скорчилась на низком табурете и тихо, но тягостно расплакалась.

Проходя перед сном мимо ее комнаты, художница услышала шепот и заглянула в щелку приоткрытой двери. Служанка стояла на коленях перед освещенным свечою распятием и тихо, но горячо молилась. Только одну фразу различила Эртемиза: «Будь милостив к нему, Господи, прости его грехи, о которых я знаю и которых не ведаю!»

Глава девятая Самозванец

«Дни становились все короче и короче, на пороге стоял Самайн, предрекая скорый приход к власти Правителя стужи. Но не к празднеству готовились воины в пиршественном зале короля Кормака, а к страшной мерцающей ночи исхода второго месяца осени.

И вдруг на дворе взвыл порыв ветра, распахивая двери, и вместе с ледяным порывом в зал вошел высокий и ладный человек в красном плаще, отороченном рыжим лисьим мехом, синих доспехах и шлеме, сделанном в виде волчьей морды. У него был щит, отполированный до зеркального блеска, и спатха в ножнах за спиной.

— Прошу аудиенции у Верховного, — поклонившись рыцарям, спокойно сказал он.

Умолкли воины фианы, а сидящий во главе стола Кормак сделал знак вошедшему подойти:

— Считай, что аудиенция началась, — сказал король, небрежно отдирая зубами последний кусок мяса и бросая обглоданную кость в тарелку. — Кто ты, почему скрываешь личину и чего хочешь?

— Я не скрываю, ваше величество, — отозвался незнакомец и снял шлем.

Им оказался юноша едва ли старше восемнадцати лет, прекрасноликий, словно само воплощение обитателей Сидхе, с яркими, сияющими кристальной синевой глазами и длинными, до плеч, темными волосами.

— Меня звать Финном, и я сын Кумалла.

В зале разлилась гробовая тишина. Король задумчиво провел языком по зубам, вычищая из них застрявшие волокна мяса, а рыцари, отгоняя хмель, прилаживались проворно выхватить оружие, вздумай странный гость напасть на Кормака.

— Так ты жив? — наконец подал голос Верховный.

— Как говорит мой учитель Финегас, мужчина может жить после смерти, но только не после бесчестья.

— Что ж, если твоими устами сейчас говорит бесстрашный Кумалл, я готов выслушать твои соображения по поводу нынешней ночи. Что ты затеял, сын Кумалла?

— Я могу освободить Тару от призрачного Арфиста.

— Взамен на что?

— Взамен на восстановление прав, отнятых у меня смертью отца.

— Каков! — Кормак провел взглядом по лицам своих воинов, засмеялся, а потом со всего размаха треснул кулаком по столу: — Годится! Сделай, как говоришь — и ты станешь предводителем фианы, кем был когда-то твой отец!

Когда закрылись ворота Тары на тяжелый засов, а вдали уже послышались нежные звуки арфы, юноша в одиночестве поднялся на крепостной вал. С неба мерно сыпался колючий снежок, серебрясь в мертвенном свете полной луны.