Горькие лимоны

Хотя до моей деревни было не более часа езды, она уже начинала казаться мне частью какого-то иного мира, потому что авансцена моей нынешней жизни постепенно заполнялась новыми лицами, журналистами, членами парламента, сановниками различного калибра, и каждого нужно было встретить и снабдить необходимой информацией. Одним хотелось взять интервью у мэров, другим побеседовать с крестьянами, третьим — урвать несколько минут из тех редких свободных часов, что иногда выдавались у колониального секретаря или губернатора. Местная администрация, неожиданно для себя, оказалась вдруг в центре всеобщего внимания, мировая пресса принялась пробовать ее на прочность и оттачивать на ней свое остроумие, а стая стервятников из газет уже облюбовала мрачный тирольский бар в "Ледра-палас-отеле", откуда время от времени вылетала, чтобы покружить над нашими трупами.

— Поттер ничего на свете не боится, кроме вопросов на профессиональные темы, — сказал как-то мой приятель; как раз последних-то теперь было хоть отбавляй, и нам приходилось находить на них достойный ответ — либо остроумный способ от него уйти. Мы были похожи на людей, которые, проведя не один день в открытом море на бальсовом плоту без воды и пищи, внезапно обнаруживают, что течение вынесло их в самую середину морского сражения. Те несколько квадратных дюймов газетного пространства, что до сих пор выделяла острову мировая пресса, неимоверно раздулись, и теперь их заполняли солидные аналитические материалы, передовицы, а затем и целые приложения и политические трактаты.

Под воздействием горячечной риторики и ядовитых инсинуаций афинского радио беспорядки нарастали, как волна, и мы уже начали понемногу тонуть в бушующем море молодежных бунтов. Перед лицом этой постоянной угрозы администрация стала выказывать вполне понятные признаки беспокойства, и раздались первые призывы к решительным действиям. Но здесь мы столкнулись с еще одним фактором, который я до того дня совершенно не принимал во внимание, но который при нынешнем развитии событий вполне мог оказаться решающим. Состояние полицейских подразделений было удручающим: зарплату там получали ничтожную, необходимой экипировки и людей не хватало, и в нынешнем своем состоянии полиция просто не была готова справиться с тем, что от нее требовалось в данный момент. По большому счету, даже и сейчас, когда дело ограничивалось волнениями среди учащейся молодежи, она демонстрировала явную беспомощность и неспособность справиться с ситуацией. Я не открываю никакого секрета, ибо результаты работы Полицейской комиссии 1956 года были опубликованы в качестве официального документа, и ни один историк, занимающийся этой проблемой, просто не может пройти него. Это ключевой документ, посвященный событиям 1954–1956 годов.

— Вы жалуетесь на недостаточное внимание к вашему отделу, — сказал мне как-то раз Рен. — Видели бы вы, что творится у меня!

Он был слишком лоялен и слишком предан своему делу, чтобы сказать больше. Мы оба с ним были сатрапы-новички, столкнувшиеся с необходимостью перестраивать работу прямо на ходу, при полном отсутствии времени. Снедаемые каждый своими горестями, мы встречались за большим квадратным столом в Доме правительства и излагали их губернатору. Наследство мы получили ужасное, и этого обстоятельства, видимо, трудно было не заметить не только по нашим запросам, но и по выражению наших лиц; если говорить о Рене, то для того, чтобы справиться с нынешним размахом беспорядков, ему пришлось бы за одну ночь утроить личный состав. Полицейские силы на острове не претерпевали практически никаких изменений — если не считать смены названия — с 1878 года! Я слышал, как Рен описывал состояние дел в своем департаменте тихим и ровным голосом — голосом человека, не знающего, что такое зависть и мелкие служебные дрязги, — и не мог не восхищаться его самообладанием. В полицейских кругах он был редким исключением и обладал прекрасным, тонким и одухотворенным умом, подходящим скорее для словесника или философа. Подобно мне, он угодил в тенета этого заштатного комитета мелких чиновников, от которых зависело выделение даже самых ничтожных сумм, и которые то ссорились, то заключали стратегические союзы по поводу каждой жалкой цифры, при этом понятия не имея ни о том, что в действительности стоит за этими цифрами, ни о том, в чем на самом деле нуждается каждый департамент, ни о том, что происходит снаружи. Губернатор неизменно относился к нашим запросам более чем благосклонно и почти всегда старался положительно повлиять на принятие решения. Но он и сам был связан по рукам и ногам, и виной тому был не столько допотопный механизм должностных инструкций (каковые, если представить их в виде графика, более всего напоминали бы спеленатую мумию), сколько извечная инертность министерства финансов.

Из всего этого вытекал один весьма неприятный факт — меня как ответственного за связи с общественностью он не мог не беспокоить. Там, где полиция окажется неспособной справиться с какой бы то ни было проблемой, за дело, в случае возникновения критической ситуации, возьмется армия… И если бы мы соревновались с Афинами за то, чтобы добиться нейтралитета (даже не лояльности!) от кипрского крестьянина и обеспечить спокойствие, то лучший способ добиться обратного — это подстрелить во время уличных беспорядков пару местных школьников. Я уже и не говорю о создании образа мучеников или о реакции мировой прессы — это само собой разумеется. Но и по этому вопросу мнения начальства разделились. Некоторые должностные лица считали, что силовые действия послужат киприотам уроком и мигом заставят их прекратить волнения, которые в случае дальнейшего попустительства с нашей стороны будут только нарастать. Они были уверены, что настоящего боевого духа в киприотах не было, нет и не будет; и полная неспособность выйти за пределы узко колониального взгляда на вещи заставляла их упускать из виду тот факт, что на остров могут заявиться критяне и показать местным пример— а такая опасность существовала. И не было никакой возможности проломить эту стену непонимания, ибо ни один из чиновников по-настоящему не разбирался ни в европейской политике, ни в балканских ее особенностях. Они смотрели на Кипр так, как если бы перед ними был Тобаго — их излюбленный объект для всякого рода сопоставлений. Ни по-гречески, ни по-турецки почти никто из них не говорил, и хотя многие провели на острове долгие годы, лишь некоторые удосужились посетить Грецию или Турцию. Мелочи, конечно, но эти мелочи мешали верно оценить ситуацию; ибо все наши чиновники жили, повинуясь главному принципу колониализма, который я сам, как консерватор, вполне понимаю, а именно: "Если у вас есть империя, вы не можете взять и отдать любой ее кусок по первому требованию". Расходился я с ними только в одном: я верил, что мы в состоянии прийти к взаимовыгодному соглашению по кипрскому вопросу, если будем пользоваться исключительно дипломатическими методами, с традиционно присущими нам в этой области умением и тактом; и что прибегнув к политике силы, мы потеряем все то, чего смогли бы добиться при помощи дипломатии. В каком-то смысле подобный подход предполагал отстранение от дел самих киприотов: я уже успел смирить: я с мыслью о том, что они — заложники ситуации, в создании которой сами виновны лишь отчасти. Основанием для моей точки зрения служило хорошее знание особенностей греческого национального характера: я прекрасно отдавал себе отчет в том, что идея Эносиса затрагивала в душе каждого грека некие глубинные струны, и все, что по этому поводу когда-либо говорилось (как был истерически это ни звучало), шло от чистого сердца. По-этому-то я не считал подстрекательство к бунту или вторжение на Кипр инициативой греческого правительства или какой-то иной официальной организации; скорее всего, людей сбивали с толку те безумные островитяне с пышными бакенбардами, каких я знавал еще на Родосе и Крите: любые из них, собравшись втроем, вполне могли сколотить самозваный комитет "героических освободителей нации". Кипр со всех сторон окружен морем, а местные полицейские формирования можно вообще не принимать в расчет. Два десятка критских пастухов с грузом оружия и снаряжения времен войны, которое валяется повсюду, например, на побережье близ Салоник, могут, не успеешь оглянуться, таких бед натворить…

Впрочем, у меня наступила пора путешествий: я стал для заезжих гостей провожатым и экскурсоводом по острову. Моя карта Кипра теперь сплошь состояла из памятных пейзажей, под солнцем или под облаками, в разную погоду, на восходе луны и на закате солнца, в мрачных горах Троодоса или на веселых, поросших виноградниками и шелковицей равнинах над Пафосом, возле Саламина и Ялусы, Мирту и Фамагусты.

Но, хотя я и покинул деревню, она по-прежнему проявляла ко мне внимание и привязанность, едва ли не ежедневно присылая визитеров в мой маленький уродливый домишко; они прибывали в облаке пыли к самому моему порогу, где добрый Дмитрий высаживал их из автобуса, и оставались к завтраку, переждать утреннюю городскую суету. Мистер Мёд привозил луковицы цикламенов и отчет о состоянии моих деревьев: горькие лимоны нуждались в прививке. Андреас доставал из кармана стопку плиток итальянского производства, которые только что завезли на остров, и которыми он хотел бы отделать мою ванную. Муктар веселил меня рассказом о том, как мой брат отплясывал на свадьбе Лалу, своим куражом и грациозностью движений посрамив всю деревенскую молодежь — и это, я полагаю, стало возможным лишь благодаря выпитому в изрядном количестве узо. А Михаэлис приводил своего старшего сына, которому неплохо было бы подыскать какую-нибудь работу на государственной службе. С Антемосом прибывали свежие овощи с его огорода. И — вот уж ни за что бы не подумал — в один прекрасный день появился даже старина Мораис с пучком цветов и большим мешком орехов.

Гимназисты тоже не спешили оборвать те связи, которые я, как мне казалось, разрушил, оставив должность учителя; каждое утро пара неряшливых юнцов подъезжала на велосипедах к моей двери с очередной срочной просьбой — написать письмо девушке или заявку в заочный колледж, или просто помочь с трудным домашним заданием.

Казалось, ни провал греческого обращения в ООН, ни нарастающая волна забастовок и локаутов в школах никак не повлияли на их солнечную жизнерадостность и глубокую веру в то, что в один прекрасный день большая политика, подобно театральному занавесу, исчезнет, освободив пространство сцены, и появится некое счастливое решение всех проблем, и Англия с Грецией, рука об руку, как Панч и Джуди, начнут раскланиваться, улыбаться публике и уверять ее в своей неизменной верности и преданности друг другу, после чего озлобленность и взаимное непонимание растают без следа и уступят место счастливой эпохе нового и прочного Союза. Однако среди интеллектуалов из гимназической учительской царили весьма скверные настроения, и мало-помалу общественное мнение начало сдвигаться в ту же сторону. Словно откликаясь на повышение резкости тона, голоса умеренных тоже зазвучали по-другому, теперь они смотрели на ситуацию несколько иначе и просили нас "не позволять этому заходить слишком далеко", хотя никто даже и не пытался уточнить, что это значит — "слишком далеко". Может быть, потому, что все просто боялись представить себе реальные последствия происходящего.

Мое новое служебное помещение служило прекрасным наблюдательным пунктом, откуда открывалась еще одна картина, которую также трудно было назвать обнадеживающей: международный аспект проблемы стремительно осложнялся. Турки, как островные, так и континентальные, уже начали проявлять признаки беспокойства, и мало-помалу, как прорисовка тушью на фоне мирных островных пейзажей, начинали проступать очертания межобщинного конфликта; его корни, дремавшие в глубоком плодородном слое средневековых религиозных распрей. легко могли дать буйную поросль, стоило только сбрызнуть их несколькими каплями случайно пролитой крови.

В декабре, в результате наглой провокации, войска открыли огонь в Лимасоле и ранили троих молодых людей— и этот инцидент, будучи по сути вполне заурядным, мигом попал на передние полосы лондонских воскресных газет и убедил правительство в том, что подобная тактика политически крайне невыгодна, и от нее следует отказаться. За что лично я был правительству весьма признателен, поскольку на самом Кипре последствия этого расстрела оказались весьма болезненными и привели к немедленному обострению противостояния, причем на этот раз умеренные и экстремисты были единодушны в оценке события. Местные власти оставили инцидент без внимания, вдобавок ко всему, положение осложняли беснующиеся подмастерья и школьники и ядовитые комментарии афинского радио. Кроме того, стал совершенно очевиден тот факт, что имеющиеся в наличии полицейские подразделения не в состоянии справиться с решительно настроенной демонстрацией школьниц, вооруженных бутылками, не говоря уже о куда менее воспитанных бандах молодых пафиотов ^[76] или о членах профсоюза каменщиков. И что в конечном счете неблагодарную задачу по наведению порядка там, где с ней не в силах справиться закон, придется возложить на вооруженные силы.

76

То есть уроженцев г. Пафоса

Впрочем, восстановление общественного порядка было всего лишь одной — пускай даже самой публичной — из наших нынешних обязанностей. За ней скрывалась куда более масштабная задача: успокоить взвинченное противоречивыми истерическими настроениями общественное сознание, которое могло воспламениться от любого слуха, любой дерзкой речи. Состояние становилось все более неспокойным, и те, на ком лежала основная ответственность, уже испытывали на себе давление обстоятельств, справиться с которыми были не готовы. Медленно, но верно мы начинали соскальзывать с предательски гладкой поверхности пустой риторики и бесплодных эмоций, долго находивших свое выражение в бессмысленных словах и поступках, а из Лондона так и не последовало никаких рекомендаций относительно новых подходов к быстро меняющимся обстоятельствам.

— Что-то тут не так, — сказал мне один греческий журналист. — В последнее время у меня такое ощущение, как будто я перестал контролировать собственные руки и ноги. Мы все становимся марионетками: вы пляшете под лондонскую дудку, а мы — под афинскую.

Все стороны, вовлеченные в конфликт, заняли теперь настолько противоположные позиции, что пути назад уже не было, и если мы, сатрапы, молились на Лондон, развернувшись лицом в его сторону, как правоверные мусульмане — в сторону Мекки, то нашим молитвам отвечало не менее страстное эхо со стороны убежденных сторонников Эносиса, которые сами оказались заложниками совершенно разных сил, как внешних, так и внутренних. В воздухе витало нечто странное, вызывавшее у всех головокружение — как будто группа лунатиков, внезапно проснувшись, обнаружила, что стоит на краю утеса, а внизу кипит штормовое море.