Горький вкус любви

Когда мы приехали туда, они забросали меня тысячей вопросов, желая понять, почему я стал поводырем слепого имама. Но я упорно повторял, что я не первый и, разумеется не последний из тех, кто вступал в мутавву, а потом бросал ее.

— Только и всего? — спросил Яхья.

— Да, — ответил я. — Вот, например, и Абду тоже так поступил.

— Кто это такой?

Я рассказал, как Абду хотел занять место поводыря имама, но потом передумал и вместо этого записался в футбольный клуб. Хани согласно кивал.

— Ага, Аль Ямани тоже то ходит в мечеть, то перестает.

— Ну ладно, — заключил Яхья. — Хорошо, что ты снова с нами. Но больше никогда не поддавайся на уговоры имама, понял?

«Если бы ты только знал!» — думал я про себя.

Мы нюхали клей, а Хани и Яхья рассказывали последние новости о наших друзьях Фейсале и Зибе Аль-Арде, которые до сих пор воевали в Афганистане. На самом деле о них ничего не было известно, но, поскольку извещение об их гибели не приходило, все делали вывод, что парни еще живы.

— Я скучаю по ним, — вздохнул Яхья.

— Вот было бы здорово, если бы войны не было, — сказал Хани. — Тогда наши друзья были бы с нами.

Сколько ночей я провел, мечтая о том, чтобы в моей стране не было войны! Тогда мне не пришлось бы расставаться с матерью и Семирой. Слезы выступили у меня на глазах, когда я подумал о том, как же я соскучился по ним.

Фьора постоянно присутствовала в моих мыслях. Письма сохранили ее запах, и он поселился в стенах моей комнаты. Воспоминания о ней безраздельно завладели моей памятью. Я не мог спать, не мог есть. Я боялся, что схожу с ума. Мне нужно было поделиться с кем-нибудь своей историей, чтобы не потерять рассудок. Я подумал о Хилале. Мне казалось, что он ни за что не предаст меня, потому что вся его жизнь была посвящена одному-единственному человеку — жене.

И когда я рассказал ему о Фьоре, он уставился на меня, широко раскрыв глаза.

— Теперь я знаю, что чудеса существуют, — проговорил он и тепло поцеловал в обе щеки. — Любовь — непреодолимая сила, как луна, солнце или гравитация, и ни один человек не способен противиться ей, каким бы сильным и жестоким он ни был.

Так я пытался вернуться к нормальной жизни, однако Басиль не оставлял меня в покое.

Недели через три после того, как я перестал посещать мечеть, я мыл перед гаражом машину, принадлежавшую одному из местных лавочников, и услышал знакомый рев мотора. Я оглянулся. Всего в нескольких ярдах от меня остановился джип, не заглушая двигатель.

Я притворился, будто занят оттиранием грязи с бампера, но руки мои дрожали. Краем глаза я увидел, что водитель джипа помигал фарами, привлекая мое внимание. Нет, не буду реагировать, решил я и с удвоенной энергией принялся водить щеткой по капоту.

Некоторое время ничего не происходило. Я тер одно и то же место, от страха не соображая ничего. Потом двигатель снова взревел, и джип подъехал вплотную ко мне. В последовавшие несколько секунд тишины я не знал, что делать. Я просто стоял и смотрел на огромную черную машину, не имея понятия о том, что происходит за ее тонированными стеклами.

Наконец дверца открылась, и выглянул Басиль. Он велел мне протереть лобовое стекло, да побыстрее, потому что они торопятся, и снова скрылся внутри машины. Я молча окунул тряпку в мыльную воду и затем потянулся с ней к лобовому стеклу.

Проведя несколько раз по едва припорошенному пылью стеклу, я нагнулся, чтобы сполоснуть тряпку. Боковое окошко джипа медленно открылось. Басиль молча наблюдал за тем, как я мою его машину. Когда я закончил, он спросил меня:

— Почему ты ушел из мутаввы и оставил благословенного имама, неверный?

Я не отвечал.

— Никто не смеет ослушаться имама и не понести за это наказания, — сказал он и уехал, не заплатив.

Я вернулся в свою старую жизнь, в которой за мной не следили любящие глаза Фьоры. Где бы она ни была — на улице, у своего окна, в автобусе или в отцовской машине, — я должен был смириться с мыслью, что она больше не выискивает меня среди прохожих. Если она всё еще любит меня, то, возможно, видит, как я занимаюсь своими каждодневными делами: иду по Аль-Нузле, заглядываю в один из дюжины магазинчиков в округе, пью чай в кафе возле большого супермаркета. Она могла видеть, как я играю в футбол с приятелями на пустыре перед фабричным зданием или как я сижу под своей любимой пальмой, где она обронила свою первую записку, адресованную мне. Она могла видеть, как я брожу по улицам с опущенной головой, рассматривая женские ноги на всякий случай: нет ли среди них розовых туфелек?

Заболевший индус-мойщик вскоре выздоровел, и я вновь остался без работы. Пришлось опять обращаться к Хилалю с просьбой подыскать мне другое место. Мне нужно было забыть это лето, а для забвения нет ничего лучше, чем тяжелый физический труд. Хилаль пообещал, что постарается помочь.

Однажды вечером мы с Хилалем сели в автобус и отправились на набережную выпить чего-нибудь. Усевшись за столик со стаканами свежевыжатого сока, и глядя на Красное море, мы разговорились. Хилаль сказал, что много думал обо мне и Фьоре. Он укорил меня за то, что я не поделился с ним своим секретом раньше, до исчезновения Фьоры.

— Насер, — сказал он, — если бы я знал, то показал бы тебе такое место, где вы с ней могли бы остаться наедине, могли бы поговорить без страха, что вас увидит ее отец или религиозная полиция. — Помолчав, он добавил: — Это в другом конце набережной. Допивай свой сок и пойдем, прогуляемся, я хочу рассказать тебе кое-что про этот пляж, только чтобы никто нас не подслушал.

В другой вечер я стоял вместе с Хани недалеко от своего дома. У меня в руках была пустая банка из-под «пепси-колы», которую я протянул Хани, чтобы тот подлил туда клея. Одет он был как обычно — в спортивные штаны и футболку. Несмотря на то, что он был коренным саудовцем, он ненавидел тобы.

Я понюхал клей и потом взглянул на парня, сидящего на капоте машины. Хани только что познакомил меня со своим двоюродным братом. Его звали Фахд, он приехал в Джидду погостить, а вообще жил с семьей в Эр-Рияде. Его одеяние заслуживало особого внимания: зеленая рубашка, черные в желтую полоску брюки, белые кроссовки и солнцезащитные очки.

— В чем дело? Почему ты улыбаешься? — спросил Хани и проследил за моим взглядом. — А, это из-за него? — воскликнул он, указывая на брата.

Я кивнул.

— Я же просил тебя не наряжаться! — накинулся он на Фахда. — Хотя бы очки сними, ночь уже, ради Аллаха.

— Ну вот еще, стану я слушать мальчишку из Джидды! — парировал Фахд. — Не забудь, мой друг, я как-никак живу в столице.

Хани согнулся в приступе смеха.

— Хочешь сказать, что ваши бедуинские платья лучше, чем наши? Насер, ты слышишь, что он говорит?

Я слышал, но волновала меня не разница в одежде, а совсем другое. Я спросил у Фахда, не встречал ли он в Эр-Рияде мальчика по имени Ибрагим, который живет с дядей Абду-Нуром.