Город без людей

Хорошо в большом городе! Море, освещенное лунным светом, блестит, как днем. Лодка медленно скользит по водной глади залива Чам [22] . Помощник прокурора обнимает за талию светловолосую девушку, как зачарованный, следит за игрой лунного света на верхушках сосен, покрывающих склоны холмов и погружается в сладкие мечты о будущем. Кругом так тихо, словно они попали на какую-то необитаемую, давно забытую всеми землю.

Хорошо в большом городе! Зимняя ветреная ночь. Доктор стоит в битком набитом трамвае. Откуда-то из ночной тьмы прямо на запотевшие стекла вагона падают и тут же мгновенно тают маленькие нежные снежинки. Его нареченная стоит рядом с ним. Щеки ее разрумянились от холода. Воротник ее пальто расстегнут, и он чувствует исходящий от нее пьянящий запах женщины. Тела их тесно прижаты друг к другу. Кругом беспрерывно толкаются. Как все же хорошо стоять в тепле, когда на улице все мерзнут от холода, стоять вот так, среди людей, совершенно их не замечая, стоять рядом с ними и быть в то же время недосягаемо далеко от них...

22

Залив Чам — небольшой живописный залив на одном из Принцевых островов.

Оглушительный шум киностудии вывел Ахмеда из задумчивости. Он очнулся. Шакир, дорогой друг Шакир крепко обнимает и целует его в обе щеки:

— Значит, ты теперь каймакамом Караисалы стал?

— Да, брат, каймакамом Караисалы, — подтверждает Ахмед.

Однако и Шакир не проявляет особого интереса к его Караисалы и к тому, что он стал теперь каймакамом.

Шакир извиняется. Начинается съемка очередной сцены фильма. У него и в самом деле нет времени не только поболтать, но даже дух перевести. Какой-то выступ огромной декорации ударяет Ахмеда по плечу. Чтобы не быть раздавленным, он отступает на несколько шагов, и, забившись в угол, прижимается к стене. Где-то рядом трещат доски, стучат молотки. Среди этого шума суетятся рабочие, перетаскивающие декорации с одного места на другое, бегают какие-то полуголые девицы, завершая на ходу свой туалет.

Из пустой рамы декоративного окна просовывается вдруг голова Лютфу, славного малого Лютфу, который, очевидно, выполняет здесь роль ассистента Шакира.

— Здорово, Ахмед! — кричит он.

Ахмед растерянно улыбается.

— Здорово...

— Где ты был?

— В Адане, — отвечает почему-то Ахмед. О Караисалы и о том, что он стал каймакамом, Ахмед на этот раз не упоминает. Он не ждет больше никаких расспросов о Караисалы, да и сам не испытывает больше никакого желания рассказывать о том, что его уезд занимает площадь в четыре тысячи пятьсот пятьдесят пять километров. Он только растерянно смотрит на Лютфу, стараясь уловить его слова сквозь шум и стук молотков.

— Как поживаешь? — кричит Лютфу. — Хорошо?

— Слава богу, хорошо, а ты?

— Сам видишь, работаем...

Да, действительно, они здесь все время работают. В этой огромной студии каждый трудится над тем, чтобы создать какой-то новый мир, воображаемый мир мечты.

Но, пожалуй, никто из них, никто в этом большом городе не замечает, что за этим искусственным светом существует огромный мир, мир, возможно, мрачный и темный, но все же реальный мир. И он, очевидно, интересует их гораздо меньше, чем какой-либо рассказ Сарояна, написанный на другом конце земного шара!

Да, большой город живет своей жизнью. Вертясь в этом адском круговороте, они не чувствуют никакой ответственности за тот мрачный мир, из которого он приехал, и ничего не хотят знать о нем.

Ахмед, как во сне, смотрит на декорации, на снующих в колеблющемся свете прожекторов полуголых девиц, и ему кажется, что все это он уже видел когда-то очень давно. Он почувствовал вдруг себя подавленным и опустошенным. Ему захотелось поскорее сесть в поезд, на котором еще только утром он летел сюда, как на крыльях, проведя перед этим бессонную ночь, полную радостных ожиданий. А теперь он готов, как на крыльях, улететь туда, в горы, в тот темный мир у подножья вершин, освещенных солнцем.

Повести

Мир тьмы

Перевод В. Лебедевой

I

Ахмед посмотрел на часы и невольно улыбнулся. До наступления Нового года оставалась одна минута. Он подошел к столу, на котором стояла керосиновая лампа. Тусклый свет ее отбрасывал длинные тени на кирпичной стене. По привычке, оставшейся с детства, Ахмед принялся отсчитывать секунды: раз, два, три, четыре... Новый год приближался медленно, не спеша... Ахмед потушил лампу и, раздвинув на окне занавески, прислонился горячим лбом к запотевшему стеклу.

Кругом непроглядная тьма. Ни души.

Днем Мазылык, утопающий в зелени оливковых деревьев и лужаек, казался ярким и оживленным. Но как только заходило солнце, воцарялась жуткая тишина. Словно огромный темный колпак, опускалась на Мазылык ночь. Жизнь замирала. Страшась зимних холодов, окна в одноэтажных кирпичных домишках делали крошечными — лишь бы можно было высунуть голову. Там, за этими окнами, спали люди, безропотно смирившиеся со своей судьбой.

Ахмед приехал в Мазылык ранним весенним утром. На станцию поезд пришел в полночь. До Мазылыка предстояло еще трястись пять часов на мулах. В слабом свете, падавшем из окон станции, Ахмед еще раз пробежал глазами письмо, полученное им от секретаря суда. «Поезд прибывает в Каракече в полночь. Сообщите дату вашего приезда. Мы вышлем кого-нибудь встретить вас». Ахмед дал телеграмму; может, не получили... Кроме станционного сторожа с фонарем в руках, никого не видно... Вот она, Анатолия, молчаливая, спокойная! Здравствуй!

Но что делать? Ахмед растерянно озирался по сторонам.

— Земляк! — обратился он к сторожу. — Меня должны были встречать из Мазылыка...

— Еще вечером приехал один на муле... Спит, болван.

Все пожитки Ахмеда умещались в одном чемодане. Он удобно уселся в широкое седло и, вдыхая свежий ночной воздух, пустился в путь, сопровождаемый сонным погонщиком. Ахмед долго ехал между скал, через сосновые рощицы, в которых заливались соловьи. Тишина, покой. Все это будило воспоминания: розовое здание начальной школы, большой сад, где он играл со своими сверстниками, ивы, лицей, волнующие встречи с девушками из квартала, университет, кофейни Беязита [23] , крытый рынок, книги с яркими обложками, кинотеатры, трамваи, недовольный жизнью муж тети, ласковая, нежная тетя... Грустно было расставаться с ними. Ахмеду было пять лет, когда умерли его родители. Тетя, заменившая ему мать, при расставании горько плакала, а дядя, стараясь скрыть волнение, делал вид, что рассматривает прохожих. В свое время старик, конечно, хотел избавиться от него, но в момент расставания он был искренне расстроен.

23

Беязит — район Стамбула.

— Держись, господин судья...

Начался спуск. Копыта мула то и дело скользили по крутой каменистой дороге.

Уже светало, когда они приехали в Мазылык. Минарет казался розовым в лучах восходящего солнца. Из труб домишек, выстроившихся на склоне холма, струился голубой дымок. Мул, добравшись до знакомой дороги, пошел быстрее, словно почуяв близкий отдых. Старик крестьянин, куривший, сидя на корточках под деревом, не обратил никакого внимания на Ахмеда. Но двое ребят, возившихся на навозной куче, заметили его. Один из них громко спросил, указывая на Ахмеда:

— Это кто такой?

Что ответил другой, Ахмед не расслышал.

Поселился он в комнате, которую заранее снял для него старший секретарь суда. Хозяйку-старуху звали Хатидже-нинэ. Пока Ахмед искал на стене с осыпавшейся штукатуркой гвоздь, чтобы повесить пальто, Хатидже-нинэ уже успела развязать ремни на его чемодане... Чемодан был наполовину заполнен книгами.

— А белья у тебя нет?

— Все, что есть, на мне.

Хатидже-нинэ промолчала и только покачала головой. Ну и страшна же была эта старуха! Тонкие, едва заметные губы, выпученные черные глаза, выдающийся вперед острый подбородок. Волосы совершенно седые, сгорбленная спина, но лицо молодое, руки сильные.

Долго пришлось привыкать Ахмеду к этому кирпичному дому с низкими потолками, к этой старухе с отталкивающим, неприятным лицом. По вечерам он пытался привести в порядок свой скудный бюджет: пять лир — подоходный налог, шесть лир пятьдесят курушей — налог на кризис [24] , семь лир восемь курушей — налог бюджетного равновесия [25] , четыре лиры — помощь авиации... Итого двадцать две лиры пятьдесят восемь курушей уходит на налоги. От жалованья остается семьдесят семь лир сорок два куруша. Надбавка на дороговизну — девятнадцать лир тридцать пять курушей, пятнадцать лир — материальная помощь... Получается сто одиннадцать лир семьдесят семь курушей — жалованье, которым должен довольствоваться помощник судьи.

24

Введен в 30-е кризисные годы, взимается до сих пор.

25

Был введен в 1932 г в связи с кризисом; упразднен в 1949 г.