Город энтузиастов (сборник)

Пусть расходившиеся по домам рабочие, тяжело ворочая упрямыми мозгами, поговаривали, что им втерли очки, вспоминали, что они не догадались задать тот или иной казавшийся им важным вопрос, опять повторяли все те же сплетни и слухи, но дело было сделано, слухам и сплетням дан надлежащий отвод.

Оставалось только сделать второй шаг по тому пути, на который вступил Юрий Степанович. Он вызвал архитектора и, не спрашивая у него ни совета, ни одобрения, заявил:

– Я решил уволить сейчас же двух главных виновников.

– Меня… и вас? – шутливо спросил архитектор.

– Оставьте, – сурово ответил Бобров. – Вы знаете, о ком я говорю. Палладия Ефимовича Мышь и Алафертова.

Архитектор неодобрительно покачал головой и заиграл на груди длинными тонкими пальцами.

– Вы – окончательно? Ведь дела-то не больно важные – видели наших ревизоров? Ерунда! А впрочем в ваших руках власть. Как хотите.

Договорились, наконец, на том, что Палладий Ефимович будет уволен без всякого шума и по возможности с ведома Ерофеева.

– Я думаю, что им хватит… Согласятся. А как же ваш этот?… Может быть, вы договорились бы с Алафертовым?

– Как договориться?

– Может быть, согласится. Шуму, поменьше шуму… Вы понимаете.

Галактион Анемподистович показал на свой несуществующий галстух. Бобров понял намек и покраснел.

– Это мое дело.

– Ну, а если так, то Алафертов – пара пустяков, как говорится. Удивительно теперь говорят, Юрий Степанович.

Галактион Анемподистович, которого ни серьезность вопросов, ни серьезность Боброва, выступавшего впервые в качестве его непосредственного начальника, не могли вывести из обычно шутливого настроения, поднялся, расставил руки и изобразил оратора:

– Не бузите, товарищи, а то вылетите колбаской. Я, право слово, скоро в молодежь запишусь. Вот говорят!..

Бобров улыбнулся.

– Откуда вы таких слов набрались?

– Э! Знаю, да не скажу. А все-таки вы попробуйте, договоритесь. Что вам стоит!

Бобров сделал попытку договориться. Вызвав Алафертова, он по-дружески предложил ему:

– Ты должен уйти. Подай заявление об отставке.

Алафертов опешил. После того, что он, как думалось ему, сделал для Боброва, он не мыслил возможности подобного предложения.

– Ты что это, Юрий? Почему так?

– Ты знаешь лучше меня. Пиши заявление или будешь под судом. Понимаешь?

Алафертов побледнел, сжал зубы.

– Неизвестно, кто будет под судом – ты или я. Ты пожалеешь об этом.

– Там посмотрим.

– Я жаловаться буду, – кричал он! – лес на складе испортился.

Комиссия задала Палладию Ефимовичу несколько вопросов и тоже нашла, что небрежность, проявленная им, не являлась преступной. Но все-таки председатель комиссии заявил:

– Суд разберет, кто прав, кто виноват, товарищ Мышь.

С поставкой кирпича дело оказалось еще менее сложным. Бобров, ни словом, конечно, не упоминая о дружеской беседе с Алафертовым, об авансе, о своем затруднительном положении, заявил, что был введен в заблуждение Алафертовым, рекомендовавшим несостоятельного подрядчика. Алафертов до такой степени тонко обставил дело, что никаких обличающих директора улик не осталось, – повторять же в комиссии сплетни о жемчугах и бриллиантах он не решился: да и к чему бы это привело?

– Мы не можем за каждого человека ручаться, что он не сбежит, – сказал в свое оправдание Алафертов.

Архитектор представил соображения о трудности заготовительной работы в условиях товарного кризиса на строительном рынке:

– На что угодно пойдешь – только бы достать. Не оставаться же без кирпича.

– А вы прежде знали этого подрядчика?

– Нет.

Знал его только Алафертов.

Юрий Степанович мог бы торжествовать победу. Казалось, что он благополучно выходит из этого тяжелого дела, чтобы дальше вести работу иначе, не делая ложных шагов и очевидных ошибок.

Ревизия закончилась благополучно: тяготевшие над самой постройкой обвинения были сняты. Город строится, работа развертывается, отдельные ошибки в общем масштабе незначительны и вполне исправимы, к тому же они оправданы объективными обстоятельствами: спешностью дела и недостатком материалов. Виновники ошибок и упущений уже устранены.

Но снято ли было обвинение с Юрия Степановича Боброва, формально оставшегося незапятнанным?

– Что такое ревизия? – Подготовились.

– А кто ревизовал? – Свои же люди. Много они понимают. Бухгалтер их как угодно проведет… Одна шайка!

Это именно обстоятельство и учел Алафертов.

Формально устраненный от дел, он только теперь получил возможность иметь на эти самые дела вполне реальное влияние. Почему он остался виноватым? Потому только, что в руках Боброва была власть и тот ловко сумел свою власть использовать. Если бы власть принадлежала Алафертову, виновным остался бы сам знаменитый строитель, – а почему Алафертову не может принадлежать власть? Достаточно, если кто-то более сильный, чем Бобров, и обладающий большим авторитетом встанет на сторону Алафертова.

А этого при желании и напряженной работе всегда можно добиться.

Кто такой Бобров? Выскочка, случайный человек, несмотря на все свои идеи и проекты. Он не может похвалиться ни специальной подготовкой, ни опытностью, ни знаниями, ни уменьем вести дело. Его место может занять каждый, даже не имеющий семи пядей во лбу, – и почему это место не может занять Алафертов? Задумываться над тем, имеет ли он сам эти особенные знания, уменье вести дело, опытность, подготовку, словом, необходимые семь пядей во лбу, Алафертов не имел ни времени, ни желания, опираясь, как и все в подобных случаях, только на отрицательные доводы.

Бобров, снова ушедший в ежедневную работу, сделавшуюся еще более трудной, чем когда-либо, первое время не замечал, что каждый его шаг регистрируется, что кто-то внимательно изучает его деятельность, его распоряжения, его личную, наконец, жизнь. Но там и тут глухое брожение прорывалось угрожающими вспышками. То он замечал, что лица, прежде беспрекословно повиновавшиеся ему, стали высказывать, умеренную впрочем, наклонность к самостоятельному мышлению, то вдруг его распоряжение опротестовывалось каким-либо из органов, казалось, давно забывшим о праве протеста; увеличились конфликты с рабочими, и далее внутри конторы – недоразумения с заведующими отделами и подотделами, усилившиеся особенно в связи с проводимым Бобровым за его личной ответственностью сокращением штатов. Наконец, в довершение всего Юрий Степанович сделался жертвой памфлета, ударившего по самому уязвимому месту. В одном из номеров стенной газеты появился рисунок, изображающий женщину, в которой при желании можно было узнать Мусю с ожерельем из кирпичей. Под рисунком, в качестве подписи, стояло только название известной в то время кинокартины: «Женщина с бриллиантами», но зато ниже, заметка за подписью «Рабкор» описывала в беллетристической форме поездку какого-то ответственного работника за город, при чем были подробно перечислены все вина и закуски, которые действительно были на одной из прогулок Боброва, и приведены некоторые фразы, которые Бобров не мог не признать сказанными им самим. Дальше – маленькая, нравоучительная сказочка повествовала о приключениях молодого человека, который думал облагодетельствовать весь мир, а облагодетельствовал только самого себя: молодой человек, изображенный на рисунке был вовсе не похож на Боброва, но за то все особенности его костюма были изображены безукоризненно.

Эти заметки, из коих ни одна не содержала ни прямых нападок, ни обвинений, были представлены, куда нужно, и на некоторых лиц оказали несомненное действие. В тех местах и учреждениях, где до сих пор относились к Боброву без всякого оттенка неприязненности или недоверия, теперь стали смотреть на него подозрительно. Он не мог не заметить, что при его появлении замолкает еле слышный шёпот, кое-кто старается убрать во-время не спрятанную улыбку. Покамест только шептали, но разве не могли заговорить вслух, если к тому представится удобный повод?