Город энтузиастов (сборник)

– Веревку гнилую дали сволочи.

– Этого еще чёрта принесло – сидел бы уж в своей конторе.

– Грех-то, грех-то какой.

Другими словами, одни приписывали несчастье небрежности ответственных лиц, другие – дурному глазу директора постройки, редко показывавшегося на пустыре, третьи – темной и необъяснимой силе, которую они называли грехом. Любопытные осматривали канат, но канат оказался достаточно крепким и достаточно толстым, чтобы выдержать тяжесть.

– Может быть, надрезал кто.

– Кому ж надо резать? Не что иное, как грех.

Напирали на десятника.

– Ты смотрел, когда канат брал. Может, перетерся где. Им что – какой есть, такой и подсунут.

Он клялся и божился, что смотрел.

– Быть греху, так не убережешься.

Плотники, прибывшие в большей своей части со Слуховщины, скоро нашли и тот грех, который явился причиной несчастья:

– Такой праздник, а мы работаем. Ведь сегодня Илья пророк. Вот он, громовержец, и наказал…

Рабочие не расходились, столпившись на площади и обсуждая событие. Архитектор прокричал импровизированному митингу, что случай будет расследован судебными властями, виновных накажут, и предложил рабочим разойтись.

– Ишь ты разойтись. А вы тут без нас что подстроите…

– Предлагаю разойтись и приступить к работе.

– Разойтись разойдемся, – ответил скептический голос, а работать не будем.

– Грех-то какой…

Плотники убирали свои топоры, столяры прятали в холщевые мешки стамески и фуганки, землекопы забирали лопаты и шли к баракам. Их останавливали инженеры, старосты и десятники и всякого рода старшие, но не особенно энергично и совсем уж неуспешно. Староста плотничьего цеха Михалок сам поддерживал забастовщиков.

– Я ж говорил – грех. Праздник-то какой…

А на другой день никакого праздника не было, но на работу никто не вышел. За успокоение строителей взялся местком, не нашедший никаких доводов для возникшей на постройке «бузы», но и он со своими ораторами и уговаривателями ничего не достиг.

– Все вы там заодно. Знаем…

И в довершение всего некоторые рабочие на свой страх и риск двинулись в контору за расчетом. Им заявили, что денег до субботы не будет, что банк закрыт. Этого достаточно было, чтобы количество желавших получить расчет увеличилось вдвое, и толпа рабочих заполнила контору, напирая на кассиров, на машинисток, на дверь кабинета Юрия Степановича Боброва.

– Дать им расчет и пусть катятся, – предложил Метчиков после долгих и тщетных убеждений. Задребезжали тревожные телефонные звонки, забегали артельщики и кассиры, толстые дверки несгораемых шкафов открылись в неурочное время и в неурочное же время, вечером, стали выдавать уходившим строителям заработанные ими червонцы. Пивные и трактиры переполнились посетителями, осиротевший, умолкший городок наполнился к ночи пьяными голосами строителей, справлявших поминки по своему погибшему товарищу.

На другое утро состоялись торжественные похороны. Похороны эти были обставлены всей возможной пышностью – и двумя оркестрами, и ротой красноармейцев, и венками, и речами, и делегациями от рабочих заречной стороны.

– Где ж хоронить-то будем, – беспокоился накануне архитектор. – Все, кажется, предусмотрел, а вот кладбища не предусмотрел. Надо бы прежде наметить. Где ж мы были-то…

Место для кладбища так и не было найдено, и хоронили тут же на площади перед зданием будущего исполкома, чтобы потом поставить на могиле памятник, указывающий всем и каждому из жителей нового города, что постройка его, как всякое человеческое дело, не могла обойтись без жертв.

Полученные и частью оставленные в трактирах и пивных червонцы, торжественные похороны или время, имеющее благотворное свойство само собой прекращать волнение неустойчивых, но только на другой день, после поминок, устроенных тут же на площади у могилы убитого товарища, поминок, начавшихся похоронными песнями, а кончившихся чуть ли не пляской у разожженных из щепок костров, строители вышли на работу.

Поминки устроил и архитектор.

Возвращаясь вместе с Бобровым в город, он сказал:

– Что я достал. Пальчики оближите… Зайдемте ко мне – покажу. Удивитесь…

– Что ж – удивляйте.

Архитектор подошел к заветному шкафчику, не торопясь вынул из шкафчика посуду, похожую на аптекарский пузырек с серой в желтых пятнах французской наклейкой.

– Пробовали когда? Настоящий шартрез!

Со вкусом вытер рюмки, осмотрел их на свет, на свету же наполнил их золотисто-желтой жидкостью, еще раз полюбовался заигравшей в стекле ароматной влагой и сказал:

– Ну, господи, благослови – за помин души. Хороший был человек.

* * *

Нужно было принять особенные меры, чтобы уничтожить напряженную атмосферу злобы, недоброжелательства, подозрительности и недоверия, которая сгустилась над строителями и над самой постройкой. Глухое волнение среди рабочих, не особенно охотно принявшихся за работу, склока и недовольство среди служащих, разговоры о замазанных злоупотреблениях, о том, что кто-то греет руки, что строится не город для живых, а кладбище, что дома в новом городе будут без печей, что каждая из новых построек грозит обвалом. Затихшая было кампания против строителей, казалось, начиналась снова, и, чтобы превратить ее, нужны были особенные меры.

В качестве такой меры выдвинуто было и всеми поддержано предложение устроить осмотр городка представителями рабочих заречной части, во главе с представителем губисполкома. Поездку предполагалось закончить митингами как на самой постройке, так и на фабрике, где представители рабочих должны были в тот же день дать отчет обо всем виденном ими.

Строители первый раз за все время могли вблизи рассмотреть председателя и составить каждый свое мнение о его наружности.

– А кто это толстый такой? – говорили они.

– Председатель. Если по-старому рассуждать – в роде губернатора.

– Ишь ты ведь.

Председатель после долгого перерыва первый раз снова мог погрузиться в родную себе стихию. Ведь когда-то сам он был таким же строителем, таким же плотником, как и они. Он хорошо знал и помнил их быт, их привычки. Стараясь показать, что он тоже свой брат каждому из этих столяров, плотников, каменщиков и землекопов, он делал шутливые замечания, спрашивая о работе, употребляя полузабытые технические термины. Но из этого ничего не выходило. Рабочие отвечали в двух словах, с преувеличенной охотливостью, но тотчас же замолкали. За каких-нибудь восемь лет словно бы пропасть легла между ним и этими людьми – бывшими товарищами его по ремеслу, бывшими, может быть, сподвижниками по революции и товарищами по фронту. Он был человеком другого мира, высоким начальством.