Город, где ничего не случается

– Адвоката еще этим торговцам!
– визгливо заорала прямо над Вероникиным ухом очередная "яжемать".
– Да расстрелять их без суда, чтобы другим неповадно было! У меня ребенок осенью в школу пойдет, я боялась, что и ему предложат!

Она выглядела типичной скандалмейкершей, вроде той, что подняла крик из-за маффинов в "Кофе-Хаузе" и действовала теми же методами. Вероника, поморщившись, обернулась и ответила:

– Никто не может быть признан виновным, иначе как по приговору суда и в соответствии с законом. УПК, статья 8.

– Че?
– округлила ярко накрашенные глаза крикунья, откидывая ярко-рыжие, мелкие и крутые, как у овечки, волосы.

– Кротовы пока еще только подозреваемые, - спокойно пояснила Вероника, - и, пока следствие не доказало их виновность, а суд не вынес приговор, они не могут считаться преступниками. А самосуд редко бывает справедлив и объективен. Да и на высшую меру наказания у нас давно установлен мораторий.

– А жаль!
– выкрикнула подруга рыжеволосой манифестантки, проталкиваясь к ним с каким-то рулоном под мышкой.
– Вот все жалеют всякую шушеру, от этого вокруг полная ж..., а при Сталине наркоторговцев сразу бы к стенке поставили, и этих б... из сауны тоже!

Ника изумленно смерила взглядом "сталинистку", не достигшую еще двадцатипятилетия. Гладкое личико, тугие красные щеки, глазки-"пупочки" без признаков мысли, обесцвеченные и пышно взбитые локоны "под Мэрилин" и ярко намазанный розовым блеском рот в форме сердечка. Еле сдерживая смех, Орлова ответила:

– Неплохо заучили текст, хвалю. Кстати, при Сталине и вы могли бы оказаться в местах, не столь отдаленных.

– А меня за че?
– уперла руки в бока блондинка.
– Это я, что ли, наркоту по школам продаю или мужикам даю за деньги?!

– Нашлось бы, - ответила Вероника.
– Времена такие были: сажали иной раз не за что-то, а по соседскому доносу. Поссорились две соседки, или кто-то захотел лишнюю комнату в коммуналке получить, написал письмецо на соседа... Так что подумайте, хотели бы вы тогда жить.

Открылась дверь судейской комнаты, и вышли судьи. Председательствующая, дородная дама со старомодной "халой" и бордовой помадой, строго посмотрела на зал и поджала губы, увидев женщин со свернутыми плакатами. Ее коллеги - мужчина средних лет и молодая женщина - с интересом рассматривали Гершвина: каких сюрпризов ждать от приезжего адвоката?

Конвойные ввели Кротовых и поместили их в клетку и только после этого сняли с них наручники.

"Как же, особо опасных преступников поймали, - горько сыронизировала Вероника, - боятся, что Наталья Михайловна с детьми без наручников всем тут наваляют и сбегут из-под стражи!"

Она давно думала о том, что чаще всего наручники надевают на человека не потому, что боятся побега или сопротивления. Какой псих рискнет затевать драку или бежать в здании суда или изоляторе, где на каждом углу охрана, чаще всего - вооруженная? Скорее, для некоторых это - способ показать свою власть и превосходство и насладиться подавлением и унижением другого человека. Тася рассказывала ей о некоторых своих коллегах на Лебедевке, которые "даже в душ или баню, прикинь, контингент в "браслетах" водят, во, блин, жестяк! Я им говорю: у вас че, бзик на этих наручниках? Куда контингент из внутренних помещений денется?! А они: по инструкции положено, следуем инструкции! Во, блин! Это они, типа, так показывают, кто тут главный, а кому лучше молчать-бояться! Помнишь, как тот парень в "Зеленой Миле"?.."

Мысли снова невольно съехали на Виктора Морского. Вот уж кому не надо лезть вон из кожи, самоутверждаться, постоянно демонстрировать всем свою власть и возможности, это он уже доказал давно, и не внешними эффектами, а упорным стремлением к намеченной цели и успехами на выбранном поприще. А те, кому не хватает моральной силы на большие свершения, тешат свои амбиции, скандаля в магазинах и транспорте, хамя тем, кто заведомо не сможет им ответить, шпыняя и запугивая тех, кто выглядит беззащитным и не способным на сопротивление, наслаждаются, когда им удается кого-то довести до слез, запугать, унизить. Иная молодая женщина, затюканная мужем, свекровью, родителями или начальством, упивается своим превосходством, самозабвенно отвешивая шлепки своему ребенку и по-змеиному шипя прямо в заплаканное, испуганное личико: "Еще дать?! Будешь еще так себя вести? Давай, громче ори, а то еще не все слышат!". "А лет через сорок-пятьдесят будет жаловаться на неблагодарного сына, - думала Вероника, видя такое.
– Типа, она его рожала-растила-душу вложила, а он, такой-сякой, бездушный, невнимательный, вот у соседки сын - золото, матери и шубу купил, и в Египет свозил. А за что твоему сыну благодарить тебя? За вечные окрики, шлепки, "ремешок", наказания и вечную твою красную от злобы морду перед глазами? Что посеешь, то и пожнешь. Дай тебе в руки большую власть - Сталин бы в гробу перевернулся. Но бодливой корове Бог рог не дал, вот ты и наслаждаешься хоть своей маленькой властью, хоть над своим ребенком. Или просто срываешь на нем злобу за свою, как ты считаешь, "несложившуюся жизнь", за то, что ты не живешь на Манхэттене и с Деми Мур не делишься секретами; за то, что перед свекровью или родителями пикнуть не смеешь, за то, что муж - не олигарх и не менеджер Газпрома и за то, что сумочка у тебя из полуподвального магазина в Купчино, а не из "Виттона" на Невском!".

Ника вспомнила, как легко и непринужденно держится Виктор в любой обстановке - и в своей гостиной, и в "Три-Джи", и в городском парке - не пыжится, не кичится, а просто везде уверен в себе и везде свой. И Наум такой же - Ника покосилась на Гершвина, который, склонив голову слегка набок, слушал следователя, вышедшего на трибуну. Казалось, Гершвин не замечает того, что зал Краснопехотского совсем не похож на огромные суперсовременные залы петербургских судов, где он привык работать. Он спокойно и непринужденно сидит в кресле с потертой обивкой и занозистыми ножками, за столом с "проплешинками", вытертыми за долгие годы тысячами локтей, перед ним лежит папка с бумагами и стоит бутылочка "Святого источника". В Питере Наум признавал только "Пеллегрино", но здесь, видимо, не нашел любимую воду и спокойно купил то, что было. Он на работе и для него дело - прежде всего. Зато судьи, прокурор и следователь напряжены, настороженно поглядывают на Наума, гадая, какие сюрпризы приготовил для них "модный лоер" из Петербурга. А то, что в папке Гершвина уже наготове "бомба", и может даже не одна, Вероника не сомневается. Она уже бывала на многих судах с участием Наума и хорошо знает, что означают азартный блеск в черных глазах адвоката и подрагивающие от нетерпения тонкие усики.

К Веронике подсел Роман Павлович.

– Гершвин говорит, что дело о наркотиках нужно объединять с делом о суициде, - шепнул он на ухо журналистке, - и передать мне. Фролова тоже взяли под стражу, вы об этом знаете?

– Да, - тоже шепотом откликнулась Орлова, - Наум рассказал. Степан явился с повинной.

– Я уже подал прошение Нестерову. Но не знаю, когда он им займется. Нам сейчас жарко будет из-за этого пожара. Кто-то круто разобрался с заезжими...

– Тишина в зале!
– мощным басом учительницы советской школы гаркнула судья, уже давно косившаяся в ту сторону, откуда доносился шепот, и грохнула молоточком по столу.

Гершвин замаскировал непочтительный смешок кашлем. Дама явно не видела, на кого орет. Майору юстиции и петербургской журналистке можно простить некоторые вольности в поведении. "Тем более, что их разговор не слышал никто, а вот она почище пожарной машины оранула!"

Следователь Ковалев окончил свой рассказ.

– У обвинения есть вопросы?
– спросила судья.

На вопросы, задаваемые прокурором, Вероника отреагировала скептически. Ну, если тут все судейские такие, то им впору разбирать не громкие дела, а действительно только кражу простыней или драку в очереди за самогоном. В Питере такого неумеху подняли бы на смех даже первокурсники юридического факультета. "Или он знает, что дело заказное, поэтому особо и не старается, все равно решение уже принято и у них все схвачено? Так вы думаете? Но почему-то мне кажется, что все будет далеко не так легко, как вы хотели бы!" - Орлова покосилась на Гершвина. Адвокат слушал с непроницаемым лицом, но глаза смеялись. Определенно, он подготовился к сегодняшнему слушанию куда лучше и готов драться, как лев, за своих подзащитных.

Кротовы, явно по совету Гершвина, собирались на суд очень старательно. Они были аккуратно и строго одеты - видно, Наум позаботился о том, чтобы им передали подходящую одежду - спокойные и сдержанные. Такой внешний вид и поведение, как правило, располагают к себе. Вдова еще больше побледнела и осунулась, но в глазах уже ни слезинки. Федор - сникший и подавленный - видно, ему уже рассказали об аресте и признании Степана, и парень сражен таким предательством того, с кем дружил. Анжела подперлась кулачком и с интересом наблюдает за слушанием. Увидев Веронику, девушка привстала, чтобы кивнуть ей в знак приветствия из-за толстой спины женщины-конвоира, стоящей у клетки.

– У защиты есть вопросы?
– спросила судья.

Гершвин неспешно поднялся, полистал папку, степенно откашлялся и смерил взглядом Ковалева. "Тюфяк, совсем расплылся в этом полусонном городке! Ладно, сейчас ты у меня живо встряхнешься!". Следователь напряженно выжидал, все громче выстукивая пальцами по трибуне. Вторая женщина-судья сердито покосилась на его пальцы, и помощник Романа Павловича окончательно смешался, не зная, куда девать руки.

Вероника терпеливо ждала, пока Наум додержит свою знаменитую паузу. Надо сказать, что этот прием производил эффект даже в Питере или Москве, а уж местных и подавно должна была нокаутировать. Теперь ничто в зале не нарушало тишины, все взгляды были обращены на адвоката, и все только и ждали, когда Наум заговорит и гадали, с чего он начнет задавать вопросы. Все с нетерпением ждали его слова.