Город падающих ангелов

Затем Лизелотта вручила мне договор между Ольгой и фондом; этот документ был составлен на итальянском языке; в нем утверждалось, что Ольга жертвует свой дом фонду без всякой компенсации, безвозмездно. На момент подписания этого договора Ольге было девяносто два года.

После этого Лизелотта дала мне ознакомиться со вторым договором. Согласно этому документу Ольга соглашалась продать фонду все ее «книги, рукописи, дневники, частную переписку, газетные вырезки, расписки, документы любого рода, рисунки, книги и альбомы рисунков и набросков, фотографии, магнитофонные записи и кассеты, а также любые предметы, которые, возможно, добавятся к собранию до ее смерти» – все за сумму 15 миллионов лир, или за семь тысяч долларов, каковые, согласно тому же договору, Ольга уже получила.

Смысл этого договора был предельно ясен. За какую-то жалкую сумму Ольга продала не только свою переписку с Эзрой Паундом – плод пятидесяти лет, – она продала письма к ней самой и к Паунду от Т. С. Элиота, Сэмюэла Беккета, Э. Э. Каммингса, Г. Л. Менкена, Марианны Мур, Роберта Лоуэлла, Арчибальда Маклиша, Уильяма Карлоса Уильямса, Форда Мэдокса Форда и других выдающихся литераторов, а также черновики «Песен», книги с заметками на полях, сделанными Паундом, а также первые издания книг, презентованных Паунду их авторами с дарственными надписями. Общая стоимость этой коллекции достигала, возможно, одного миллиона долларов – таковы были в то время рыночные цены на паундиану. Каждая вещь сама по себе могла стоить дороже, чем весь лот целиком. Наиболее ценными были записные книжки скульптора Анри Годье-Бжески, зачинателя – помимо Паунда – движения вортицизма. Годье-Бжеска погиб во время Первой мировой войны в возрасте двадцати четырех лет, что сделало его записные книжки еще более ценными.

– У Ольги был собственный адвокат, когда она все это подписывала? – спросил я.

– Не думаю.

Когда Ольга наконец поняла, что произошло, она впала в истерику. Первым делом она ночью позвонила Джоан Фицджеральд, объявила, что хочет ликвидировать фонд, и бросилась через мост Академии домой к Джоан. Лизелотта протянула мне еще один листок бумаги. Это была фотокопия написанного крупным четким почерком Ольги письма, адресованного кливлендскому адвокату:

24 апреля 1988 года

Дорогой [сэр],

Я хочу известить Вас о том, что имею твердое намерение ликвидировать фонд Эзры Паунда.

Я аннулировала дарение моего дома в Дорсодуро, 252, в Венеции – и хочу недвусмысленно заявить, что никогда – в здравом уме и твердой памяти – не желала продавать мой архив ни фонду, ни кому бы то ни было еще. Любое мое действие в этом отношении может быть только результатом какого-то недоразумения.

Искренне Ваша,

Ольга Радж

Ответ, полученный семь недель спустя, информировал Ольгу о том, что фонд Эзры Паунда не может быть ликвидирован только из-за того, что она этого хочет; для этого решения необходимо большинство голосов попечителей. И даже в том случае, если бы попечители проголосовали за ликвидацию фонда, его собственность не была бы возвращена Ольге, но передана другому, не облагаемому налогами учреждению. Таков закон, написал в заключение адвокат.

Очевидно, Ольга написала несколько писем, в которых изъявляла желание ликвидировать фонд. Лизелотта показала мне еще одно, датированное 18 марта 1988 года. Это письмо не было адресовано какому-то конкретному человеку. «Мое намерение, – писала Ольга, – всегда заключалось в том, чтобы любой фонд памяти Эзры Паунда включал бы доверителей из фонда Чини, Университета Ка-Фоскари, библиотеки Марчиана, а также моего внука Вальтера де Рахевильца…» Почерк, без сомнения, принадлежал Ольге, но было решительно невозможно выяснить, писала ли Ольга эти письма сама или копировала тексты, написанные другими.

При таком сильном возбуждении – выступлениях друзей Ольги против фонда, заявлений ее самой относительно желания ликвидировать фонд – можно было предположить, что Джейн Райлендс пойдет на попятную и скажет: «Мне очень жаль. Я всего лишь хотела помочь делу».

Но прошло еще два года, прежде чем она доверила попечительство над архивом Йельскому университету. Только после этого Джейн ликвидировала фонд. Ходили слухи, что университет выплатил Джейн Райлендс значительную сумму за право владеть архивом, но то были лишь предположения.

По какой-то причине венецианская пресса не освещала ни историю фонда Эзры Паунда, ни неопределенную судьбу дома и архива Ольги Радж. Сведения об этом распространялись в форме слухов, но вопросы относительно Джейн и Филиппа Райлендс тем не менее возникали.

Когда супруги Райлендс в 1973 году приехали в Венецию на своем «Фольксвагене», о них было известно следующее: Джейн родилась в Огайо, окончила Колледж Вильгельма и Марии, а затем переехала в Англию, где преподавала английский язык и литературу курсантам-первогодкам на американской авиабазе Милденхолл близ Кембриджа. Джейн была общительна, амбициозна, разбиралась в английской и американской литературе, была убежденным англофилом и пользовалась большой популярностью среди кембриджских мальчиков, так как кормила их жареной курятиной, купленной в гарнизонном магазине авиабазы. Филипп на момент знакомства с Джейн был студентом Королевского колледжа в Кембридже. Филипп, застенчивый и серьезный мальчик, был известен главным образом тем, что приходился племянником Джорджу «Дэйди» Райлендсу, выдающемуся и влиятельному шекспирологу, актеру и режиссеру. Дэйди Райлендс был живым связующим звеном с группой Блумсбери, воспитанником и протеже Литтона Стрейчи; он был всеобщим любимцем в Королевском колледже и постоянно жил в одних и тех же апартаментах с 1927 года. Квартира его была украшена Дорой Каррингтон; там побывало бесчисленное множество интеллектуалов. Вирджиния Вулф описала роскошный обед в этих апартаментах в книге «Своя комната».

По слухам, родители Филиппа были, мягко говоря, не в восторге от его женитьбы на Джейн, которая была старше его на десять лет.

Когда они приехали в Венецию, у Филиппа были длинные, зачесанные назад волосы, закрепленные по бокам маленькими заколками; Джейн носила «старомодные» платья, а волосы стягивала в пучок. Филипп в то время писал диссертацию, на завершение которой у него ушло добрых двенадцать лет. Пока Филипп творил, Джейн содержала их обоих, преподавая на американской военной базе Авиано, в часе пути на север от Венеции.

Первое время по приезде в Венецию они никого там не знали, но Филипп регулярно посещал церковь Святого Георгия, бывшую тогда средоточием общественной жизни английских и американских экспатов. Там он и познакомился с сэром Эшли Кларком, бывшим британским послом в Италии, возглавлявшим фонд «Венеция в опасности», британский аналог «Спасти Венецию». Сэр Эшли и леди Кларк прониклись симпатией к Райлендсам, которые в свою очередь были внимательны и услужливы в отношении Кларков. Филипп стал принимать участие в деятельности фонда «Венеция в опасности», и начали даже поговаривать, что, возможно, со временем он станет преемником сэра Эшли. Они вдвоем написали небольшую книжечку, посвященную реставрации церкви Мадонна-дель-Орто. Очень скоро Филипп и Джейн поменялись ролями: Филипп стал носить короткую респектабельную стрижку, а Джейн, наоборот, – более современные прически и платья.

Такая новая яркая молодая пара привлекла внимание старых авторитетных экспатов, в первую очередь скульптора Джоан Фицджеральд, которая представила Райлендсов всем остальным. Так они познакомились с Джоном Хонсбином, другом Пегги Гуггенхайм с пятидесятых годов. В свою очередь, Хонсбин представил их Пегги, и почти сразу же Филипп и Джейн сами стали втираться в доверие нужным людям. Джейн покупала Пегги собачий корм, привозила с военной базы Авиано разные вещи, которые приобретала со скидкой, выгуливала собак Пегги, помогала ей по хозяйству. Короче говоря, они сделались для Пегги незаменимыми.

Джон Хонсбин поначалу испытывал большое облегчение оттого, что Филипп и Джейн так хорошо помогали Пегги, – это снимало с него некоторую часть забот о ней. Много лет Хонсбин приезжал в Венецию на период от Пасхи до ноября, останавливался у Пегги, где выступал в роли бесплатного куратора ее коллекции. После смерти Пегги он продолжал проводить летние месяцы в Венеции, но уже в съемных апартаментах. Большую часть дня Хонсбин плескался в бассейне «Чиприани», где я и нашел его за спартанским обедом и беседой с друзьями из богатого космополитического круга. Жители Венеции могли за фиксированную круглую сумму также наслаждаться привилегией ежедневного посещения бассейна в летнее время.

– Я был в этом доме гостем, которому приходилось платить за оказанное радушие, – сказал мне Хонсбин. Зачесанные на косой пробор и ниспадавшие на загорелый лоб седые волосы придавали ему сходство с Пабло Пикассо. – Пегги и я являли собой своего рода пару. Я владел галереей в Нью-Йорке и знал почти всю тамошнюю художественную старую гвардию. В начале сезона я развешивал на выставке полотна из ее коллекции, а снимал их в конце; это было сопряжено с массой неприятных хлопот, например, с соскребанием личинок с картины «Антипапа» Макса Эрнста, так как она побывала в галерее сюрреалистов на канале, где царит немилосердная сырость. Личинки обожают олифу.