Город падающих ангелов
Шрифт:
Первые несколько лет такого проживания с Пегги были замечательными, но потом ее артерии стали делаться все более плотными и узкими, а мое положение – все более ужасным. Я приезжал поздно ночью и был вынужден прокладывать себе путь мимо произведений искусства – через работы Колдера, мимо людей-спичек Джакометти – этим людям постоянно обламывали руки, но это был не я; уворачивался от Певзнера и добирался наконец до спальни. Я был с Пегги, когда у нее случился первый сердечный приступ, а лицо превратилось в трагикомическую маску. После этого Пегги повесила у своей кровати пятнадцатифунтовый колокол; я оставлял дверь спальни открытой, зная, что, если она позвонит, то мне придется встать и бежать к ней на помощь. Это была круглосуточная работа без выходных.
Мне
– Кто вам это говорил? – поинтересовался я.
– О, это говорили все. А потом Джейн и Филипп стали приглашать Пегги на обеды, не приглашая меня. Мне об этом вообще ничего не говорили. Они, можно сказать, умыкнули ее. К тому времени Пегги уже была наполовину инвалидом, поэтому было нелегким делом собрать ее, вывезти на мероприятие и доставить обратно. Ухаживать за Пегги было трудно, и немногие смогли бы с этим справиться. Подобные шалости за моей спиной продолжались все лето. Они совершенно распоясались, когда в ноябре я уехал, и продолжали в том же духе до весны, когда я вернулся.
К тому времени, когда Пегги окончательно превратилась в инвалида, Филипп и Джейн Райлендс практически стали ее опекунами. У них были ключи от ее дома. Они следили за ее делами. Они возили ее в больницу в Падую. На следующий день после смерти Пегги директор музея Гуггенхайма в Нью-Йорке Томас Мессер прибыл в Венецию, чтобы принять в собственность помещение и имущество. Он обнаружил Филиппа Райлендса в затопленном подвале – Филипп переносил картины, чтобы уберечь их от воды. Мессеру был нужен человек, который мог бы на месте исполнять распоряжения нью-йоркского офиса, и он попросил Филиппа стать временным администратором. Позже тот же Мессер сделал Филиппа постоянным администратором. Так началось возвышение Райлендсов.
С самого начала было ясно, что Джейн Райлендс имела твердое намерение играть важную роль в управлении музеем, и это страшно раздражало Мессера. «Однажды, – рассказывал мне Мессер, – я давал Филиппу инструкции в присутствии Джейн – дело касалось какой-то сущей мелочи, – и она вдруг выпалила: “Нет! Так делать нельзя!” Я тогда удивился ее наглости, страшно разозлился и дал ей понять, что она не является членом правления музея. Но она уперлась и продолжала претендовать на власть, которой ее никто не наделял. Она помыкала Филиппом. Мне кажется, большего подкаблучника я не видел за всю мою жизнь».
Заработав прочную репутацию своим отношением к Пегги Гуггенхайм, Джейн решила усилить позиции поистине гениальным способом. Она организовала в «Гритти» цикл лекций, читать которые приглашала таких светил, как Стивен Спендер, Артур Шлезингер, Питер Квеннелл, Джон Джулиус Норвич, Брендан Джилл, Адольф Грин, Хью Кэссон и Фрэнк Джайлс, издатель лондонской «Санди таймс». Джейн давала обеды, и среди ее гостей, отмечавшихся в гостевой книге, были лекторы «Гритти» и многие другие – такие как Аднан Хашогги, Джин Киркпатрик и югославская королева Александра. «Просматривая гостевую книгу Джейн, – говорила Хелен Шихан, бывшая в восьмидесятые годы стажером в музее Гуггенхайма, – я поняла, что она вкладывает массу энергии в создание собственного общественного круга. Она говорила мне: “Вперед можно двигаться только в обществе”».
По сути, пользуясь авторитетом музея Гуггенхайма, повышавшим ее положение и влияние, Джейн неформально выступала в роли художественного агента, сводя состоятельных патронов с венецианскими художниками и скульпторами. Она попросила американского художника Роберта Моргана написать для нее небольшой портрет Ольги, только ее голову. Когда работа была окончена, естественно, возник вопрос об оплате. Джейн предложила очень низкую цену, чуть больше минимального гонорара, подчеркивая при этом, что репутация Моргана значительно укрепится, если люди
увидят его работу, висящую на стене в доме Джейн.Был по меньшей мере один случай, когда Джейн прямо инструктировала художника, как ему следует выполнить работу. «Она сказала мне, что фашизм скоро поднимет голову в Италии, – вспоминал Харальд Бём, – и что мне следует сделать мой стиль более образным и метафорическим, видимо, для того чтобы идти в ногу со временем. Это предложение показалось мне странным».
Мэри Лора Гиббс, специалист по истории искусств из Техаса, приехала в Венецию в 1979 году и стала добрым другом Райлендсов. «Джейн заслуживает всяческого уважения хотя бы за одно то, что она сумела оживить венецианскую интеллектуальную сцену, – говорила она мне. – Мне кажется, она с самого начала поняла, что жизнь в Венеции была, по сути, страшно скучной. Наверное, она осмотрелась и подумала: “Я смогу быть здесь центром общественной и интеллектуальной жизни”. Думаю, она увидела возможность организовать нечто вроде салона.
Но бывали моменты, когда она начинала воспринимать себя слишком серьезно. Я очень хорошо помню время, когда в Венецию прибыли принцесса и принц Уэльские. Они должны были присутствовать на службах в англиканской церкви, и членам конгрегации выдали билеты на эти службы. У меня их было два. Моя горничная Патриция, чудесная девушка, очень хотела туда пойти, и я сказала Джейн, что дам ей второй билет. Джейн пришла в ярость и воскликнула: “Нет, нет и нет, вы этого не сделаете!” “Простите?” – удивилась я. Она объяснила: “Ну, я считаю, что это будет выглядеть как оскорбление. Если, конечно, вы не хотите сознательно оскорбить принца и принцессу. Вы на самом деле хотите это сделать?”
У Джейн была странная способность отчуждать от себя людей. Образовались два лагеря: люди, настроенные против Райлендсов, и сами Райлендсы. Группы поддержки у них не было».
Винсент Купер, молодой американский художник, однажды спросил Джейн Райлендс, почему многие так ее не любят. «Я просто воспламеняю в людях вражду, – ответила она. – Сама не знаю почему. Наверное, я не слишком утонченная, но я и не притворяюсь нежным детским мылом». По мнению Купера, «миссис Райлендс мало или совсем не считалась со старыми друзьями Ольги, многие из которых знали и Паунда. Для нее все они были не более чем бесполезными и докучливыми персонажами, от которых надо было избавиться без особых материальных затрат. Однако я считал, что стремление миссис Райлендс сохранить дом и все, что в нем было, совершенно искренним».
Эта забота, несомненно искренняя, не была полностью альтруистической. В тот момент Джейн Райлендс была близка к овладению книгами и документами Ольги, поэтому любое воровство у Ольги можно было считать воровством у самой Джейн Райлендс.
Как человек, разбирающийся в литературе, Джейн высоко ценила родство Филиппа с его дядей, Кембриджским доном Дэйди Райлендсом, а через Дэйди его связь с группой Блумсбери и половиной литературной Англии. Для того чтоб почтить и сделать публичной эту связь, она заказала Джулиану Барроу – английскому художнику, жившему в студии Джона Сингера Сарджента в доме 33 по Тайт-стрит в Лондоне, – портрет Дэйди в его квартире в Королевском колледже. Когда портрет был окончен, Джейн попросила вписать в него изображение Филиппа. Мне удалось дозвониться до Барроу, и он признался, что пришел в ужас от этого предложения и вежливо отказался. «Я сказал ей, что это было бы… отвлекающей деталью».
Восхождение Филиппа Райлендса до уровня администратора Собрания Пегги Гуггенхайм сопровождалось ворчливыми комментариями, а по существу – жалобами на то, что как специалист по Возрождению он едва ли мог быть хранителем галереи современного искусства. Слышался также ропот относительно того, что Джейн добилась для Филиппа места, которое предназначалось Джону Хонсбину. Однако, если верить Мессеру, Пегги никогда не выказывала никаких предпочтений относительно того, кто будет руководить музеем после ее смерти. Она не говорила ни о Джоне Хонсбине, ни о Филиппе Райлендсе. Назначение Филиппа не вызвало практически никакого резонанса.