Город заката

После концерта прогулка по набережной. Синие чехлы яхт на марине, чернильное на закате море и позвякивание снастей — блоков и кронштейнов в мачтовом лесу. Солнце еще тлеет над горизонтом. Прибойная волна под тупым углом отражается от набережной и схлестывается со встречным фронтом. Амплитуды складываются, поднимаются буруны; такие — без выделенного направления — волны особенно опасны для мореплавания, ибо бьют и в борт, и в корму, и по курсу. В Каспийском море, к северу от Апшерона, есть такой котел, где нагон хачмасского норда сталкивается с фронтом ветров из туркменской пустыни. Это место моряки обходят стороной много веков.

На следующее утро снова море. Голуби и горлицы в огромном недостроенном портовом ангаре в Яффо. Пух, перья, помет, воркование над синим-синим морем. Тень от каменного сарая — форпоста боевых действий 1948 года. Сильный свет заливает пляж, линия горизонта безупречна, ни толики дымки над ней. Человек, лучше всех в мире рисовавший море, — одесский художник Юрий Егоров. Всё, что сейчас видит глаз, будто сошло с его картин. Синие тени, серебряное море и ослепительные камни парапета.

51

Когда я впервые оказался на Манхэттене, мне было назначено свидание на смотровой площадке Эмпайр Стейт Билдинг. Мне объяснили, как добраться: выйди из метро на 34-ю улицу и двигайся по направлению к самому высокому зданию, которое увидишь неподалеку. Так я и сделал, вышел из метро в одно из ущелий Манхэттена, но выбрать среди громоздившихся впереди зданий-утесов самое высокое не смог: в это утро над городом проползало низкое облако, скрывавшее всё, что выше тридцатого этажа. Так я промахнулся и потом долго удивлял прохожих вопросом: «Где здесь самое высокое здание в городе?» Артур Хармон, принимавший участие в создании этого шедевра арт-деко, два года спустя после его открытия выстроил в Иерусалиме здание YMCA — впечатляющий сплав мотивов того же арт-деко и мавританского стиля. Мимо этого здания тоже трудно пройти: озаглавленное некой помесью колокольни и минарета, раскинутое вширь волнами невысоких куполов, оно все равно напоминает то, что напоминают здания израильского баухауса, — корабль.

Палубные продолговато округлые балконы, уступчатая планировка этажей, окна-иллюминаторы, башенные сопряжения уровней, с завинчивающейся наутиловой спиралью лестницей, по которой так и хочется сигануть полундрой… Особенно многочисленны дома-пароходы в Тель-Авиве, но и в Иерусалиме хватает полукруглых многопалубных балконов. Иммигранты, прибывавшие в Палестину в 1930-х годах из Германии и ограниченные в вывозе денежных сбережений, везли с собой строительные материалы, благо морская перевозка позволяла не церемониться с весом и объемом багажа. И сейчас знатоки баухауса укажут вам на особенные деревянные жалюзи европейского довоенного производства и на керамическую плитку с примечательным модернистским рисунком, завезенную из-за моря, в домах постройки 1930-х неподалеку от Дизенгофф-центра.

Интерес представляет дом Вейцмана, возведенный на окраине Реховота Эрихом Мендельсоном. Тоже похожий на небольшой пароход и внутри, и снаружи (рубка-башня, палубный бассейн, низкопотолочные комнаты-каюты и холл в виде кают-компании), дом уютно утопает в зарослях плюща и бугенвиллеи. Резиденция была выстроена в не слишком благополучное время, когда в Палестине царили погромы и притеснения. Вейцман прожил в новом доме всего десять дней. Благодаря увещеваниям жены — суровой Веры Кацман — он предпочел военное десятилетие провести в Лондоне. Этот поступок был удостоен порицания будущего нобелевского лауреата — Шмуэля Агнона в его повести «Идо и Эйнам».

Холмы, вид на которые открывается неподалеку от дома Вейцмана, чуть лиловые, полные густой глянцевой листвы апельсиновых плантаций, длятся волнами.

52

Камни мостовой затерты до блеска и во второй половине дня при подъеме отражают низкое солнце. Речной загар сильней морского. На реке, сияющей отраженным от ее глади солнцем, тело поджаривается с двух сторон…

После нескольких часов ходьбы под солнцем натруженный блеском зрачок теряет бдительность. Наткнувшись на краю палисадника на ежа агавы, рискуешь превратиться в св. Себастьяна.

Бродя по Иерусалиму, понемногу слепнешь от солнца и смотришь на все вприщур. И однажды эта новоприобретенная слепота вдруг позволила понять смысл приема, который в своем цикле «Цветы запоздалые» использовал художник Некод Зингер. Картины этого цикла показывают городские сцены у иерусалимских цветочных магазинов. Работы резко контрастны: белый цвет соседствует с пышноцветными красками букетов и — негативным изображением части мизансцены.

Это сочетание ошеломляет тем более, что механизм впечатления тяжело различить. Белый цвет, совмещенный с черным, есть символ ослепляющего затмения. Увенчанные пронзительной яркостью, эти слепящие картины смущают зрение. Ибо в них отражена изобразительная выразительность Иерусалима, обусловленная не только его особенным светом, но и его метафизической сутью — прозрачного города. Иерусалим кристально двоится между дольней и горней своими ипостасями. Между тем, что мы видим сейчас на улицах, и тем, что зримо скрывается и проступает под культурными слоями…

Картины Зингера погружают зрителя в иное чтение — в не-зрение, быть может, в чтения самую суть, где вот-вот должен прозреть росток воображения. Это очень важный момент — предосуществленности видения. «Цветы» сосредоточены на сердцевине метафизики — на области обитания души после смерти, на знаке ослепления, затмения, на способе изобразить солнечный свет в беспримесном виде, отдельным от здешнего мира, то есть на изображении неизображаемого.

Отброшенные в негатив Иного, лица видятся как сквозь толщу забытья, сквозь вечность; именно так и должна душа видеть оставленный мир. И только исполненные в цвете цветы (цвета!) и некоторые другие объекты, которые следует разобрать с тщательностью Линнея, суть предметы неявно предъявленного нездешнего мира.

Но не будем настаивать на «загробности», ибо здравый смысл велит потусторонности не совпасть с воображением, остаться неподатливой вычислимости. Захороненное большинство, из которого никто никогда не подал весточки, огромным молчанием подтвердит его справедливость.

Тем более, согласно «Путешествию в Армению» Мандельштама, цвет есть «чувство старта, окрашенное дистанцией и заключенное в объем».

В самом деле, интуиция указывает: цветы в белесом, раскаленном свете Иерусалима суть еще и форма начала, воли.

Что есть наиболее трудноизображаемая сущность на свете? Правильно — прозрачность.

Негатив — не вполне негатив, ибо, будучи проявлен, не даст реальности, но даст Другое.

Однако это Другое нам неведомо и вряд ли необходимо для чего-то, кроме того, чтобы решить: перед нами не реальность, а ее, реальности, сдвиг.

Из цветов выглядывает возлюбленная смерть.

Из цветов сложен автопортрет художника.

Мальчик при внимательном рассмотрении оказывается карликом или взрослым, выпавшим из перспективы.

Равнины и валы белизны.

Размолотая перспектива, букет перспектив, переложенных, как папиросной бумагой, засвеченными потемками.

Страдающие мадонны среди цветов.

Подлинное состоит из цветов, из эроса.

Всё подлинное незримо.

Автор составлен из цветов.

Автор реален.

Реальны цветочные магазины, их адреса, реальны тени их владельцев.

Реальны прямые цитаты: Гуго Ван дер Гус, Николас ван Верендаль, Якопо Лигоцци. Реальна портретная аллюзия на Джузеппе Арчимбольдо.