Город заката
Шрифт:
Однако недоверчивость не мой конек, и о подлинной связи масонского ритуала с Танахом я узнал только пятнадцать лет спустя. Точнее, узнал, что связь очень и очень приблизительная. Во всем Танахе издания Сончино я так и не обнаружил истории мастера Адонирама, на которой базируются масонские ритуалы. Ничего, кроме того, что Адонирам (Млахим I, 5:26-6:13) назывался начальником над податями потому, что начальствовал над строителями Храма, которые набирались по всему Израилю в качестве налога, назначенного царем Шломо.
Нигде в Танахе не сказано, что Адонирам был мастером. Масоны иногда не различают Адонирама и Хирама. Ну хорошо,
Так откуда и когда берет начало масонская легенда об Адонираме? Я не берусь судить о ее глубокомысленности, однако было бы интересно узнать, какими именно апокрифами располагали «тамплиеры». Как сейчас осуществить подлинную реконструкцию мифа?
ПЧЕЛЫ, САМСОН И ПАНТЕРА
Чтобы узнать, где находится дикий улей, бортник находит пчелу и определяет направление, куда она полетела со взятком после того, как снялась с цветка. После чего он отходит на какое-то расстояние, пока не найдет еще одну пчелу, за которой тоже наблюдает и замечает направление ее полета после взятка. Пересечение линий двух открытых им направлений даст местонахождение улья.
Австрийский этолог Карл Риттер фон Фриш в 1973 году стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине «за открытия, связанные с созданием и установлением моделей индивидуального и группового поведения животных». Одним из открытий фон Фриша стала разгадка тайны танца пчел. Оказалось, что пчелы-разведчицы своим петлеобразным танцем в улье могут передавать собратьям информацию о месте нахождения взятка — угол направления относительно солнца и расстояние до него, учитывая даже особенности рельефа местности, например, наличие на пути холма или скалы.
Осип Мандельштам исполнял приказание пчел Персефоны и раздавал всем из ладоней мед и солнце. Поцелуи он сравнивал с пчелами, которые умирают, вылетев из улья, но прежде шуршат в прозрачных дебрях ночи. Поэт определял родину пчел в лесу Тайгета. Считал их пищей время, медуницу, мяту. И предлагал подруге дикий свой подарок — невзрачное сухое ожерелье из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Мы говорим: метафора — это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип.
Мало того что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора — пчела, опыляющая предметы, энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов.
Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир.
На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством:
они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.То, что получается в результате их сборов — соты, — являет собой устройство личного представления пчел о пространстве: оно у них такое кристалловидное, с шестиугольной упаковкой. Если же учесть, что свет — это «сок созревших для зренья пустот», то, намазывая хлеб на завтрак медом, мы должны отдавать себе отчет, что на деле собираемся вкусить: теплое пчелиное зренье.
Известно, что пчелы таинственным образом связаны с поэзией, Словом. Не помню кому — кому-то приснилось, что во рту его поселился пчелиный рой, а наутро — стоило ему только открыть ставшие сладкими уста — они вылетели в строчку — стихами, стансом, и с тех пор счастливец обрел пророческий, подкрепленный эвфоническими достоинствами дар.
Эта связь еще более укрепляется наличием велящих просодии пчел Персефоны: увы, только укрепляется, приумножая пространство тайны, но не проясняется.
В связи с этим рукой подать до следующей догадки. Не в пчелах ли кроется эта улавливаемая где-то на самых антресолях сознания сложно-перекрестная связь двух пар: места — времени <=> звука — смысла?
Хотя и поверхностно, но, в общем-то, внятно валентные связи этих пар обнаруживаются в следующих сентенциях:
«Совпадение вещи и места — и только это — делает их значимыми в области смысла»;
«Место есть ловушка смысла вещи в пространстве: смысловая линза, через которую разглядывают тайну вещи»;
«Смысл есть понимание в звучащей ауре тайны»;
«Звук есть место смысла вообще и в пространстве в частности»;
«Время есть мысль о месте вещи»;
«Звук, просодия есть время, которое проистекает — как квантовая волна из элементарной частицы — из смысла и которая в него же — через понимание — возвращается»; а значит:
«Звучащее слово есть временная составляющая пространства, оно разворачивает его осмысление».
Сходные соображения великолепно изложены Велимиром Хлебниковым в его размышлениях о топологии звукосмысла.
И снова без пчел здесь не обойтись. Их медиумические функции между пространством и смыслом прозрачны. Подобно словам — полетом по строчкам стиха за взятком смысла, они покидают сознание-улей и частицами понимания возвращаются в него, облетев окрестность произрастающей, как на кипрейном лугу, тайны. Вот отчего уста, владеющие даром просодии, — сладкие и золотые: потому что медоточивы, лакомы пчелам.
Но мы наталкиваемся на Самсонову загадку: «Из поедающего вышла еда, из мощного вышло сладкое» (перевод Ф.Гурфинкель).
Жаботинский в «Самсоне» рассказывает свою версию того, как Шимшону удалось полакомиться медом с помощью пантеры, которую он разорвал, как козленка, для того, чтобы задать очередную свою загадку коварным брачным друзьям: как из свирепого вышло сладкое. У Жаботинского в этом эпизоде действуют Самсон, зеленоглазая девушка и ловкий мальчик Нехуштан, сумевший вынуть пчелиные соты из обглоданного насекомыми трупа пантеры. В общем-то, это обычное дело, когда дикие пчелы за неимением дупла используют скелеты животных, обтянутые клочьями шкуры, в качестве естественного укрытия для своих сот. Нехуштан развел костер длиной в десять шагов, за которым сумел спрятаться от разъяренного роя вместе с сотами. Пчелы, пантера и женихи были посрамлены.