Город

— А? — Пётр отозвался кротко, лишь бы сохранить драгоценный воздух в лёгких, которого и так с каждым шагом оставалось всё меньше. Пустоши и вправду взбунтовались не на шутку, всё происходит как по заветам тех, кто убегает от этой великой бури, которая сметает всё на своём пути.

— А правда, — поинтересовался Эмиль. — Что дыма без огня не бывает?

— Ну как тебе сказать, — отрапортовал Пётр. — Вообще-то бывает, те же самые химические реакции, при которых выделяется дым, но никакого огня нету.

— Да я не об этом, блин, — снеговой туман начинал сгущаться, Эмиль отставал от напарника. — Что насчёт предназначения? Что насчёт судьбы?

— Слушай, я не хочу сейчас думать, — вяло отозвался Лавина. — Когда я думаю, я вспоминаю о том, что у меня в Городе дочь. И хрен его знает, когда мы до неё доберёмся.

— Ладно, не будем, — сказал Эмиль. — А куда мы идём?

— Я думал, — Пётр обернулся. — Ты знаешь…

— Э, — Эмиель призадумался. — Конечно, знаю, вон туда, прямо, не сворачивая, — он махнул рукой вперёд не глядя. В крюк-руке внезапно обнаружился немаленький такой минус, такое новшество, в виде надежного инструмента заместо культи, дорого обходилось — оно было в меру тяжёлым, чтобы человек не замечал это первое время, но в последствии крюк тянул к низу всё сильнее и сильнее.

Они шли уже долгое время по указанному лидером группы направлению. В первые минуты на пути ещё виднелись белоснежные дюны, вздымающиеся из неоткуда парные холмики, точно женские груди. А после нескольких минут неспешной ходьбы и преодоления одного из многочисленных горных хребтов, группа выкатилась к какому-то каналу, который снова вёл к холмам, а те в свою очередь к иным горным хребтам и прочим изгибам местности. И мороз вдруг застучал с удвоенной силой, крича о капитуляции крепости Силы воли, а после и крепости Человечность. Любой, кто оказывался в пустошах без должного ориентира, так ещё и без еды и должного снаряжения, внезапно осознавал, насколько бессмысленной является война с холодом.

Эмиль вдруг рухнул на снег, уткнувшись в него коленями. Пётр даже не сразу понял, что произошло, продолжил путь, а когда почувствовал неладное и обернулся, там уже никого не было. В глубине души он мог даже уловить пока ещё только тлеющий, но всё же огонёк, огонёк зарождающейся веры в то, что им не выбраться отсюда. Пустошь отпускает раз, отпускает два, она может благоволить своим любимчикам порой даже несколько раз подряд или на протяжении некоторого времени, но всё, так или иначе, всегда приходит к одному, возвращается в исходную точку. Пустоши — это безжизненные пустыни, слева направо и снизу вверх, куда ни глянь, наполненные лишь одним, снегом. Бесконечные скатерти снега простираются на протяжении сотни тысяч миль, их не обойти и не объехать. Новый мир — это один большой снежный шарик с мелкой россыпью человеческих поселений, которые пока еще держится. Ключевое слово пока.

Ветер бил в лицо, комья снега оголтело врезались в глаза, слепляя ресницы, мороз колол нос и скулы, ни один, ни второй шарф, ни две шапки на одну голову, ничего из этого не помогало. Пётр пытался закрыться рукой, но вьюга колола уже не только лицо, она колола всё тело.

Он шёл сначала прямо, точно по своим следам, чтобы вернуться к Эмиелю, но спустя время заметил, что никаких следов более нету. Он шёл здесь минуту назад, но их уже замело. Каким бы пушистым и пористым не был снег, он перемешивался, путал следопытов, не давал возможности наметить новый маршрут.

И Петру внезапно стало так одиноко. Он остался один в этой безжизненной бесконечной пустоши, которая рано или поздно съедала любого, кто осмеливался ступить на её дороги.

Всё вдруг показалось бессмысленным. Куда ни пойди — везде смерть. Так зачем куда-либо идти?

— Эмиель! — Позвал Пётр, но разбушевавшаяся буря сжевала его голос. — Эмиель! Эмиль!

— «Отдохнуть, отдохнуть ещё немного и пойти, и сразу пойти». — Думал Лавина. — «Чуть-чуть совсем отдохну, буквально пять минуточек, и пойду сразу».

Он пал на колени, опустился книзу, жадно глотая крохи воздуха — в бушующей метели невозможно было даже полноценно вздохнуть. Ветра ласково, но тяжелой рукой, трепали его по загривку. Так он провёл одну минуту, а потом две. Его глаза начали слипаться, и он… Нет, не уснул. Пётр почувствовал внезапный грубый удар вбок. Он почувствовал его так, будто несколько секунд находился в какой-то маленькой коробке, и сам был маленьким, а кто-то большой с силой пнул по этой коробке и всё внутри завертелось и запрыгало, закувыркалось, и маленького испуганного Петра закружило в ней.

Коробка быстро завертелась вокруг своей оси, что-то об неё стучало время от времени то в один, то в другой бок. Сквозь доски начали пробиваться отголоски света, крышка гроба вдруг распахнулась и чья-то рука вытянула его наружу.

Он обнаружил себя у подножия какого-то склона, с которого его кто-то пихнул и по которому он скатился. Сам Пётр весь был облеплен снегом, плечо ныло, в колене стреляло, всюду, до чего бы он не дотронулся, он мог ощупать ушиб.

Лавина взглянул на руку, которая вытянула его из той коробки.

Это была левая, целая, со всеми пятью пальцами, рука.

* * *

— Около пятнадцати лет, но может быть даже больше, — закончил свой рассказ Павел.

— Вау, это много, — девушка удивилась, придвинулась ближе. — И тебе действительно нравилось этим заниматься?

— Не всегда, — музыкант позволил себе кислую улыбку. — Порой отец силой заставлял меня садиться за скрипку, что мне очень и очень не нравилось. В любом случае, это принесло мне прибыльную работу, хорошее место в Городе, талоны нередко посещают мой карман, плюс я вечно нахожусь в центре событий, работая в пабе. Там же я и познакомился с писателем Фёдором Абросимовым.

В воздухе повисла тишина, словно натянули невидимую струну, Павел постарался разрезать струну первым, что придёт ему в голову, но резанул слишком глубоко — он спросил:

— А ты чем занимаешься?

— А разве не видно? — Она посмотрела на него отчуждённо и с презрением, так, как десять минут назад смотрел Борис.

— Прости, — скрипач извинялся. — Просто ты задала мне тот же вопрос, я не хотел тебя обидеть.

— Пф, — прыснула Мария. — Тоже мне, сравнил, себя и меня. Музыкант, единственный музыкант в Городе, которого знает каждый второй, а то и каждый первый и… и какая-то шлюха из публичного дома. Хотя, — её взгляд изменился, не стал безжизненным или отчуждённым, а как-будто даже наоборот, заискрился чем-то незнакомым. — Я и не жалуюсь, мне, в отличии от других, нравится эта работа.

— Серьёзно? — Паша удивился. — И чем же?

— А чем тебе нравится твоя работа? Ты даришь людям радость, надежду на лучшее будущее, минуты драгоценного отдыха и шанс забыться. Мне кажется, что я дарю мужчинам всё то же самое: и отдых, и шанс забыться. Что в этом плохого?

Павел не ответил, думал, что провалился в раздумья, но на самом деле он утонул в её до ужаса красивых и чувственных карих глазах. За безжизненной каменной стеной скрывались отчётливые силуэты ласки и заботы, которые Мария хотела нести людям. Те самые чувства, которых она не получила в должной мере, знала по себе, что это такое — не иметь рядом человека, который вовремя одарит лаской, а потому так трепетно относилась к другим мужчинам. И этот трепет, эта забота, эти чувства Марии и её взгляд на то, что она делает и что привносит в мир, всё это пробудило в Паше что-то такое еле-еле уловимое, но такое близкое к сердцу, что от этого чувства ком подходил к горлу, а на глаза выступали слёзы.