Горячее молоко

Хромота

Три ночи я не спала. Жарища. Комары. Медузы в маслянистом море. Голые склоны. Вызволенная мною, а потом, видимо, утонувшая немецкая овчарка. Беспощадный стук в дверь пляжного домика. Я уже заперлась и не откликаюсь, разве что вчера, когда пришел Хуан. В свой выходной он предложил поехать на мопеде в Кала-Сан-Педро. Это единственный пляж с источником пресной воды. Можно полпути проехать по суше, а там его друг подбросит нас на катере. Я сказала, что мама хандрит. Я — ее ноги, ведь она полупарализована. Но мне бы со своей персоной разобраться. На меня вновь напала хромота. Не помню, куда засунула ключи от машины, не могу найти щетку для волос. Происшествие со змеей и моя потеря сил перед Леонардо постоянно сталкиваются у меня в голове со всеми другими мыслями.

Мне было страшно вынимать топорик из рук Ингрид. Но не настолько страшно, чтобы не желать узнать, что случится после.

Леонардо стал ее новым щитом.

Ко мне обращалась мама, но поскольку я не слушала, ей пришлось повысить голос.

— Думаю, ты вновь чудесно провела день на солнышке?

Я ответила, что ничем не занималась, совершенно ничем.

— Как изумительно ничего не делать! Ничегонеделание — это настоящая роскошь. А я вот лишена всех лекарств и жду, что теперь со мной будет.

Она взглянула на «бандитские» часы у себя на запястье. Они все еще тикали. Показывали точное время. Она чего-то ждала, пока тикали часы. Отказ от всех лекарств дался ей непросто. А ожидание новых приступов боли стало заметным приключением в ее жизни. Томясь этим ожиданием, она отрывала мельчайшие кусочки белого хлебного мякиша, скатывала их в шарики и часами мусолила во рту. Эти хлебные катышки напоминали таблетки и немного ее успокаивали. Она ждала. Каждый день ждала чего-то такого, что может и не случиться вовсе. Как было не вспомнить стишок, выученный еще в первом классе:

По лестнице вверх я однажды шагал,

И вдруг, кого не было там, повстречал,

Назавтра опять не пришлось повидаться.

Когда ж перестанет он мне не являться?

— Уж не знаю, чего ты ждешь, но этого может попросту не случиться, — сказала я. — Вчера ведь ничего не произошло, и сегодня тоже.

Я спросила, не хочет ли она перекусить чем-нибудь поплотнее хлеба.

— Да нет же. Я ем только для того, чтобы не принимать лекарства на пустой желудок.

Такое заявление меня озадачило; я отвернулась и вперилась взглядом в заставку на разбитом экране ноутбука.

— Я нагоняю на тебя тоску, София. Мне и самой тоскливо. Чем сегодня будешь меня развлекать?

— Сегодня развлекать меня будешь ты, — произнесла я, определенно набираясь дерзости.

Она поджала губы, напустив на себя крайне обиженный вид.

— Ты считаешь, беспомощный человек, страдающий от боли, — это клоун?

— Да нет, я так не считаю.

На экранной заставке как в тумане проплывали незнакомые созвездия. Одно смахивало на теленка. Найдет ли он травку в этой галактике? Если нет — будет питаться звездами.

Роза ткнула меня в плечо.

— Я сказала доктору, что у меня хроническое дегенеративное заболевание. Он признался, что почти ничего не знает о хронической боли. Говорит, что современного пациента это, наверно, удивляет… вот и я удивляюсь… за что мы вообще ему платим? Он сказал, что моя боль пока еще не поддается расшифровке. Но я-то знаю, что день ото дня боль усиливается.

— Ноги болят?

— Нет, но я их не чувствую.

— Тогда в каком месте боль усиливается день ото дня?

Она закрыла глаза. Она открыла глаза.

— Ты могла бы мне помочь. Могла бы сходить в farmacia и купить болеутоляющие таблетки. София. Здесь, в Испании, их отпускают без рецепта.

Когда я отказалась, мама сообщила, что я толстею. Потребовала чашку чая, йоркширского. Она скучала по Йоркширским долинам, которых не видела двадцать лет. Я принесла чай в кружке с надписью «ЭЛВИС ЖИВ». Выхватив кружку, она скуксилась, будто ей навязывали какое-то непрошеное зелье. А может, она скорбно поджимала губы из-за надписи «ЭЛВИС ЖИВ»? Не развеселит ли ее напоминание о том, что вообще-то Элвис умер? Недовольство. Неудовольствие. Неудовлетворенность. Можно было подумать, она обитает в многоэтажке под названием «Небоскреб Недовольства». Неужели и мне туда дорога? А? Не поставила ли Роза меня на очередь? А вдруг иное место жительства окажется мне не по средствам? Надо удалить свое имя из этого списка, из очереди отчаявшихся дочерей-неудачниц, что тянется от начала времен.

Роза сидела в своем кресле. Со спины она являла собой жалкое зрелище. Сама беззащитность. Вообще говоря, истинная сущность человека открывается со спины. Забранные наверх волосы обнажили шею. Да, волосы-то редеют. На шею спадает пара завитков; плечи, несмотря на характерный для пустыни зной, укутаны жакетом; эту привычку она переняла у бабушки, подумала я, а теперь вот привезла с собой в Альмерию. Очень уж трогательно выглядел этот жакет. Моя любовь к матери — как топор. Слишком глубоко ранит.

— Ты в порядке?

Сколько себя помню, этот вопрос обычно задавала ей я. Если не вслух, то про себя: как мама — в порядке? Как самочувствие? Роза обратилась ко мне сердито, может, даже в некотором недоумении; мне пришло в голову, что раньше она, вероятно, не задавала этот вопрос, чтобы не выслушивать ответ. Вопросы и ответы — сложный код, подобный структурам родства.

О = Отец.

М = Мать.

ОП = Одного пола.

ПП = Противоположного пола.

БС (братья / сестры) у меня отсутствуют, равно как и Д (Дети), С (Супруг) и Крестные Родители (в нашей терминологии — фиктивные родственники — на них тоже могут возлагаться конкретные обязанности).

Со мной не все в порядке. Далеко не все, причем уже давно.

Но я не призналась ей, что у меня опустились руки, что мне стыдно быть мямлей и все такое прочее; что мне хочется расширить свою жизнь, но пока не хватает дерзости урвать для себя желаемое; что мне боязно волею судеб закончить так же, как и она, — влачить жалкое существование, и как раз поэтому я ищу ответ на беседу, которую ведут ее непослушные ноги со всем миром, и вместе с тем страшусь, как бы у нее не обнаружился дефект позвоночника или какой-нибудь серьезный недуг.

В тот вечер на юге Испании слово это, «серьезный», не шло у меня из головы. Было семь часов вечера; смеркалось, долгий солнечный день катился к закату; пристально глядя на треснувшую космологию разбитых одиноких звезд и млечных облаков, я вдруг услышала слетающую с моих же уст жалобную песнь про неверный курс и сбившийся с пути звездолет, про гермошлем и какие-то неполадки, про отсутствие связи с Землей и невозможность хоть до кого-нибудь достучаться.

Роза, как я увидела, зашаркала ступнями; левая нога, обутая в тапок, дергалась в лодыжке; непонятно, кому я все это рассказывала: то ли М, то ли О, то ли С или БС, а может, фиктивной крестной или даже Ингрид Бауэр. Из кафе на площади доносился запах жареного кальмара, а мне так не хватало Англии, тостов, чая с молоком и дождевых облаков. В те мгновения голос мой звучал совсем как в Лондоне, моем родном городе. Я вышла из комнаты. Мама стала меня окликать, снова и снова выкрикивая «София… София… София», а потом громко, но беззлобно заголосила; наверное, мне хотелось, чтобы моя мать, походившая на привидение, поднялась из расколотых звезд китайского производства и сказала: «Завтра будет новый день, ты обязательно приземлишься, вот увидишь».